Толерантность-1915

Морис Палеолог "Дневник посла"

(дневник Мориса Палеолога, посла Франции в России в 1914 - 1917 гг., наряду с описанием текущих событий, украшают большие «тематические» вставки. Предлагаю вашему вниманию, уважаемые макспарковцы, записи Палеолога от 10 и 13 февраля 1915 года, посвящённые русскому революционеру Владимиру Бурцеву.

Как удивительно было слушать высказывания Ангелы Меркель, публично выступающей в защиту «пусек». Вот, казалось бы, дочь священника, в школе училась ещё в ГДР, видный капиталистический номенклатурный работник – и с лёгкостью идёт на такую срамотищу. Иная валютная девочка постыдилась бы! А вот вам сюжетец столетней давности. Уж Бурцев стоит всех «пусек» с Верзиловым в придачу, да и Морис Палеолог – не совсем клошар. Трудно быть западником в России в 21-м веке,  и в 20-м было не легче. Да и монархистом быть нелегко. Наиболее пикантные утверждения я позволил себе выделить цветом.)

Среда, 10  февраля 1915 года

Когда разразилась война, то многие русские социалисты посчитали, что сотрудничество с другими политическими силами страны — для противостояния немецкой агрессии — их долг. Они также считали, что всемирное братство народных масс будет усилено на полях брани и что в результате победы над Германией Россия обретет внутреннюю свободу.

Мало кто был уверен в этом больше, чем один из революционеров, эмигрировавших в Париж, по имени Бурцев, который прославился тем, что разоблачал агентов-провокаторов Охраны и постыдные методы царской полиции. На него также произвел сильное впечатление возвышенный тон воззвания императора от 2 августа к русскому народу:

«В этот тяжкий час испытания пусть же будут забыты все внутренние разногласия, окрепнут узы между царем и его народом, пусть же Россия, как один человек, поднимется, чтобы отразить наглую атаку врага!» Последовавшее через две недели воззвание к полякам только усилило патриотические чувства Бурцева. Ни в коем случае не отказываясь от своих доктрин или от своих надежд, он отважно призывал товарищей по изгнанию согласиться с необходимостью временного перемирия с царизмом. Затем, чтобы доказать свое доверие к новым настроениям царского правительства, он вернулся в Россию, считая, что он будет больше ей полезен на родине. Но едва он пересек границу, как тут же был арестован, и на несколько месяцев он подвергся предварительному заключению. Наконец, он предстал перед судом за свои революционные сочинения, и, не учитывая его поведение с начала войны, его приговорили к пожизненной ссылке в Сибирь за совершение преступления в виде «оскорбления Его Величества». Его немедленно выслали в Туруханск на реке Енисей, за Полярным кругом.

Сегодня утром я получил от Вивиани, министра юстиции, телеграмму, описывавшую тот достойный сожаления эффект, который произвел приговор Бурцева на социалистов Франции, и содержавшую просьбу ко мне сделать все в моих силах — но с должной осмотрительностью — чтобы добиться помилования Бурцева.

Исключая патриотическое поведение Бурцева в начале войны, я не нашел в его биографии никаких аргументов, которые бы мог использовать в его пользу, обращаясь к русским властям, страстно его ненавидевшим.

Отпрыск небогатой помещичьей семьи, Владимир Львович Бурцев родился в 1862 году в форте Александровский. В возрасте двадцати лет он был заключен в тюрьму за революционную пропаганду. Освобожденный через месяц, он был вновь арестован в 1885 году и на этот раз был приговорен к семи годам ссылки в Сибирь. Год спустя ему удалось бежать и найти убежище в Женеве, а затем в Лондоне.

Хотя английские традиции относительно гостеприимства к политическим эмигрантам чрезвычайно либеральны, Бурцев, тем не менее вскоре вступил в конфликт с законом, опубликовав в своем журнале «Народоволец» серию статей, призывавших молодежь России «подражать прославленным попыткам убийства Александра II». Это подстрекательство к цареубийству стоило ему восемнадцати месяцев принудительных работ. По истечении срока этого приговора он вернулся в Швейцарию, где незамедлительно опубликовал брошюру «Долой царя», которой было достаточно для того, чтобы оправдать приговор английского судьи. Чтобы чем-то заняться, он стал издавать очень интересный журнал «Былое», посвященный истории либеральных идей и бунтарских движений в России.

Но его ненависть к царизму, страсть к революционной борьбе, его романтическая склонность к тайной и впечатляющей деятельности не позволили ему долго оставаться без дела. В декабре 1901 года он основывает совместно с Гершуни, Азефом, Черновым, Дорой Бриллиант и Савинковым «Боевую организацию», целью которой было объединение и руководство всех воинствующих и активных сил социалистической партии. Был составлен план боевой кампании. Были выбраны три цели высокого полета: во-первых, обер-прокурор Священного синода, фанатичный теоретик самодержавия Победоносцев; затем генерал князь Оболенский, губернатор Харькова и, наконец, министр внутренних дел Сипягин.

Попытка покушения на жизнь Победоносцева провалилась из-за донесения тайного информатора. Князь Оболенский был только слегка ранен, зато 15 апреля 1902 года Сипягин получил пулю в сердце и тут же скончался. После этого террористические подвиги быстро умножились.

В конце 1903 года русское правительство заявило протест правительству Швейцарии в связи с тем, что на территории Швейцарии созданы благоприятные условия для подготовки революционерами террористических заговоров. Информация, приложенная к официальному заявлению о протесте, была более чем убедительна, и Бурцева и его сообщников выслали из страны. Они нашли прибежище в Париже. Бурцев обосновался в небольшом доме на бульваре Араго, где он делал вид, что ведет мирную жизнь, посвященную исключительно историческим исследованиям; но тайно он мало-помалу перевез к себе все архивы «Боевой организации», накапливал взрывчатые вещества и проводил секретные совещания членов организации.

В то время я возглавлял русский департамент Министерства иностранных дел, и поэтому мне стали известны имя Бурцева и его деятельность. Ратаеву, агенту Охраны в Париже, не пришлось потратить много времени на то, чтобы выяснить истинный характер таинственного места встреч на бульваре Араго. 20 апреля 1904 года русское посольство обратилось к нам с просьбой выслать из страны Бурцева, одного из самых опасных революционеров, непримиримого и фанатичного. Нота, врученная нам послом Нелидовым, заканчивалась следующим образом: «Бурцев обладает удивительной способностью возбуждать опасные инстинкты революционной молодежи и в самое короткое время превращать ее в фанатиков, готовых совершать жестокие преступления». Именно эта последняя фраза особенно поразила меня; ее тон отличался от тональности обычных дипломатических нот, которые мы всегда получали в связи с деятельностью русских эмигрантов; эта фраза давала представление о весьма самобытной личности.

К досье на Бурцева была приложена фотография, чтобы облегчить задачу нашей полиции. На фотографии я увидел лицо еще молодого человека с болезненной внешностью, с впалыми щеками, узкими плечами. Его лицо произвело на меня сильное впечатление — изможденное, болезненное и аскетическое лицо светилось или скорее горело светом его глаз, которые буквально гипнотизировали своим страстным выражением. Я сразу же понял, что воля этого человека способна подчинять других, воодушевлять и вести их за собой. От него веяло необычным магнетизмом, который позволил ему стать изумительным источником энергии для других, грозным апостолом революционной веры. На обратной стороне фотографии я прочитал следующую надпись: «Никогда не забывайте великие имена Желябова, Софьи Перовской, Халтурина и Гриневицкого! Их имена — это наше знамя. Они умерли, твердо убежденные в том, что мы последуем их славной дорогой».

26 апреля префектура полиции уведомила Бурцева о его высылке.

Однако с того времени, как он обосновался в Париже, он завел друзей среди лидеров французских социалистов, восхищения и сочувствия которых он сумел добиться благодаря всем своим жизненным испытаниям, горячности своего демократического мистицизма, убедительному красноречию и застенчивой и трогательной нежности ясного взгляда. Бурцев сумел умолить своих друзей спасти его от новой высылки.

Это были дни кабинета Комбе, который пассивно подчинялся диктату социалистов, чтобы сохранить большинство с помощью левых. Министром иностранных дел был Делькассе, который по всем вопросам внутренней политики расходился со своими коллегами по кабинету и, ревниво относясь к своим дипломатическим обязанностям, занимался ими, ни с кем не консультируясь. Можно представить себе удивление и гнев Делькассе, когда в июне Нелидов сообщил ему, что Бурцев по-прежнему свободно разгуливает по Парижу! Срочное обращение Жореса к Комбе помешало декрету о высылке Бурцева.

Конечно, Бурцев в полной мере воспользовался неограниченной свободой, которой он наслаждался в Париже, и довел совершенство «Боевой организации» до невообразимых высот. 28 июля взрывом бомбы был на месте убит министр внутренних дел Плеве.

Вновь, и на этот раз еще более настойчиво, русский посол потребовал депортации Бурцева. Делькассе поставил вопрос о Бурцеве на заседании Совета министров, но несколько раз посылал меня в главное управление полиции, сам лично беседовал с Комбе. Все было напрасно. Всемогущая поддержка Жореса вновь защитила террориста, и декрет о его высылке был аннулирован.

Эти воспоминания о «Деле Бурцева» не очень-то вдохновили меня на переговоры, навязанные мне Вивиани. К кому я должен был обратиться? Как и в какой форме начать обсуждение? Проблема была тем более щекотливой, что вопросы помилования относились к ведению Министерства юстиции. Щегловитов, нынешний глава этого учреждения, известен как самый непримиримый представитель реакционных кругов, как наиболее ревностный защитник прерогатив самодержавия, как человек, который считает, что союз России с западными демократиями означает неминуемое падение царизма.

О своих затруднениях я по-дружески поведал Сазонову. От удивления, воздев руки к небесам, он вскрикнул!

— Помилование Бурцеву?! Вы шутите! Как бы осторожно вы ни поставили этот вопрос, вы вручите Щегловитову и всем бешеным представителям крайних правых сил убийственный довод против альянса... К тому же сейчас не самый подходящий момент для обсуждения этого вопроса, в самом деле не самый!..

Но я уговорил его, убедив, что помилование Бурцева будет расценено во всех общественных кругах как акт национальной солидарности; я добавил, что французские министры-социалисты — такие, как Гезд, Семба и Альбер Тома, которые со всем патриотизмом содействуют нашим усилиям в общей войне, — нуждаются в поддержке их деятельности и что проявление акта милосердия в отношении Бурцева в значительной степени усилят их позиции в крайне левой фракции их партии, где до сих пор живы все прежние предубеждения против России. Свою речь я закончил тем, что попросил Сазонова передать мою просьбу о Бурцеве лично императору, минуя Щегловитова:

— Это не юридический вопрос, это прежде всего дипломатическая проблема, так как она затрагивает нравственные отношения двух союзнических стран. Мое правительство не имеет никакого желания вмешиваться в ваши внутренние дела; все, что оно просит, так это, чтобы вы сделали шаг, который бы во многом способствовал улучшению отношения во Франции к России. Поэтому я уверен, что император одобрит мою просьбу обратиться непосредственно к нему. Когда это дело будет доведено до его сведения, я полностью уверен в том, каков будет его ответ.

— Посмотрим. Я обдумаю все, а через день или два вернемся к обсуждению этого дела.

После нескольких минут тягостного молчания Сазонов заговорил вновь, словно ему в голову пришли новые возражения против моего предложения:

— Если бы вы знали, какую гнусную ложь Бурцев имел дерзость опубликовать об императоре и императрице, вы бы поняли, насколько рискованна ваша просьба.

— Тем не менее я верю в большую мудрость его величества.

Суббота, 13 февраля 1915 года

В это утро Сазонов принял меня с самым радостным видом:

— У меня для вас хорошие новости... Догадайтесь!

— Что вы имеете в виду? Помилование Бурцева?

— Да. Вчера вечером я был принят императором и передал ему вашу просьбу. Не все прошло гладко! Его величество заявил: «Известно ли господину Палеологу обо всех тех гнусных вещах, которые Бурцев писал об императрице и обо мне?» Но я настаивал на своем. И император был так добр, и он столь высоко ценит свою миссию монарха, что практически сразу же заявил: «Хорошо! Сообщите французскому послу, что я даю согласие на помилование этого мерзавца». Потом его величество не мог отказать себе в удовольствии добавить: «Я что-то не припоминаю, чтобы мой посол в Париже когда-либо выступал в качестве ходатая по поводу помилования какого-нибудь французского политического преступника!»

Я спросил Сазонова передать императору мою самую глубокую признательность и одновременно тепло поблагодарил Сазонова за то, что он так эффективно выступил в защиту моего дела:

— Вы можете быть уверены в том, — заявил я, — что вы и я оказали альянсу великую услугу!

(Бурцев был немедленно вывезен из Туруханска в Россию. Несколько месяцев он провел в Твери под наблюдением полиции. Затем ему было разрешено жить в Петрограде. В октябре 1917 года большевики бросили его в тюрьму. В апреле 1918 года он был освобожден, после чего эмигрировал во Францию.)