Один короткий день

Сегодня хоронили Пашу Скокова. Хорошая русская смерть – на погост с пиршества, лечь и не проснуться. С Пашей так и произошло: до полуночи застольничали, потом небрежно распущенный галстук, сигарета в низком холостяцком кресле… И все.
Юбилей вообще-то был у его зятя, а Паше за неделю до того стукнуло сорок два. Как Высоцкому. Как Пресли. Как… Как и многим, наверное, задержавшимся у этой цифры.
Критический возраст. В каком смысле? В смысле критического подхода к себе? Критически-оценочный, что ли?
Паше посчастливилось умереть бабьим летом. Будь это хлюпкий ноябрь или каленая январская стужа – да пусть даже июль, душный, отпускной – все было бы по-другому. У природы плохой погоды нет только для ушедших, для тех, кто в нее саму, стало быть, не вписан. А для скорбящих есть. Вот и мерили бы они, то есть, мы, печальные минуты прощания ожиданием тризны. Проще говоря, торопливо ссыпали бы скрюченными окоченевшими пальцами мерзлые комья и потянулись в ресторанное тепло влить в себя по сто, чтобы наконец-то разогнать по жилам заледеневшее.
Могилка у Паши нарядная: две березки в изголовье. И вокруг березы. Нелепое сочетание, эклектика (любимое пашино словечко) – много людей в черном, и белые, неправдоподобно, подвенечно-белые березы. И листья осыпаются. Как салют. Как странный салют, взрывающийся сверху вниз.
Странный салют.

Странные люди. Много странного. И страшного – вот в этом прозрачном, не без лирики, сентябрьском дне.
Паша! И мне хватает совести все это описывать?
- Хватает, да, - говорю себе, - заметьте, довольно спокойно говорю.
С месяц назад ездили с Пашей на его «Ниве» за грибами. У них, у этих «Нив», у всех с центром тяжести что-то неладное. Идем проселком – склизь, глина, колея, на повороте машину юзом выносит по грунту, и вот она уже на крыше и сползает по откосу (метров десять будет). Медленно так ползет. Ускорение – ноль, физики могут стреляться.
Наружу выбрались, из меня мат потоком, а Паша наверх глянул, улыбнулся так блаженно и говорит: «Могли бы закувыркаться». Тут и меня проняло: а что, собственно? – живы, целы, машина плюс-минус. Обнялись и пошли трактор искать.
Паша потом все дорогу радовался, – сколько же там кувырков, полных, значит, оборотов? И родные бы не разобрали, где чьи останки. Мои бы, точно, не разобрали.
Эх, что толку перед собой-то выпендриваться?! Больно, Паш! Еще как! Очень больно. И стоит податься, эта боль подхватит, закрутит, и не выпустит больше: болевой порог у меня низкий – и чернота впереди, темень… Почти как в той яме, в которую мы тебя сегодня опустили.
Я бы заплакал, Паш, но я не умею. Растерял навык за тридцать лет. Буду учиться заново.