Белый Лис.

Эдуард Шеварднадзе — о тайных посиделках с Горбачевым, об иностранных делах, о твердости Ганди и жесткости Тэтчер, об анекдоте для Рейгана, цитате из Сталина, а также о том, что он получил за объединение Германии

Мы не виделись с ноября 2003 года, с момента добровольно-принудительной отставки Эдуарда Амвросиевича с поста президента Грузии после «революции роз». За минувшие семь с небольшим лет в резиденции бывшего главы государства, расположенной в районе Крцаниси неподалеку от центра Тбилиси, почти ничего не изменилось. Разве что в саду рядом со зданием, где коротает дни и ночи Белый Лис, появился мемориал: гранитная стена с прорубленным в центре крестом и клумба с живыми цветами. Под каменной плитой покоится прах ушедшей из жизни в октябре 2004-го Нанули Цагарейшвили-Шеварднадзе, верной спутницы Эдуарда Амвросиевича...

— Когда вы в последний раз в Москве были, господин президент?

— Дайте подумать... Наверное, году в 2003-м.

— В свою квартиру в Плотниковом переулке заходили?

— Что вы! Она давно не моя. Но если вспоминать, как жилось там, должен сказать, что моменты были разные, но все же больше светлого, положительного. Квартира находится на Старом Арбате, в пяти минутах ходьбы от Смоленской площади и Министерства иностранных дел, которое я возглавил 2 июля 1985 года. Назначение случилось совершенно неожиданно для меня. Сейчас объясню... Дело в том, что я долго дружил с Горбачевым. Еще с момента, когда он был первым секретарем Ставропольского крайкома КПСС, а я руководил ЦК компартии Грузии. Михаил Сергеевич любил отдыхать в Абхазии, регулярно приезжал в Пицунду, и мы там встречались. Говорили на разные темы, делились впечатлениями. Именно так в конце 1979 года из выпуска радионовостей мы узнали о решении советского руководства ввести войска в Афганистан. Помню, я сильно разозлился, что даже с членами ЦК не посчитали нужным посоветоваться по столь важному вопросу, и сказал Горбачеву: «Система прогнила сверху донизу, пора ее менять, пока сама не рухнула». Михаил Сергеевич в тот момент промолчал, но позже, после того как в марте 85‑го его выбрали генеральным секретарем ЦК, неоднократно цитировал мои слова. Он уже не сомневался в необходимости решительных перемен. Через полтора месяца после своего избрания позвонил мне в Тбилиси: «Эдуард, ты должен приехать в Москву». Я спросил: «В чем дело?» Горбачев не стал по телефону объяснять детали, ответил коротко: «Есть мысль, надо обсудить». Грузия в ту пору считалась одной из передовых советских республик, у нас проводились смелые эксперименты, приносившие положительные результаты. Предсовмина СССР Николай Тихонов даже издал специальное распоряжение о распространении грузинского опыта на другие регионы страны. Я решил, речь пойдет об этом...

Словом, прилетаю в Москву, еду к Горбачеву на Старую площадь. Он говорит: «Мы посоветовались с товарищами и намерены предложить тебе пост секретаря ЦК КПСС по международным вопросам. Второй вариант — министр иностранных дел СССР. Можешь выбирать». А как тут выберешь, если не готовился к подобному повороту событий? Попробовал отказаться, даже доводы приводил, на мой взгляд, совершенно разумные, но Михаил Сергеевич и слушать не стал: мол, тема закрыта, вопрос решен. Во главе внешнеполитического ведомства ему требовался проверенный человек, единомышленник, соратник. Видимо, я подходил на эту роль. Через день-другой состоялось заседание политбюро ЦК, где Горбачев объявил, что есть мнение рекомендовать Шеварднадзе в МИД, а Громыко назначить председателем Президиума Верховного Совета СССР. В государственной иерархии формально это был третий пост после генсека и главы правительства, вроде бы повышение для Громыко, но ведь Андрей Андреевич отработал в МИДе вечность, в должности министра провел двадцать восемь лет, получив за неуступчивость на переговорах прозвище Мистер Нет! Человек очень грамотный, подготовленный, авторитетный, по существу создатель советской дипломатической школы. И вдруг я... Маленькая ­лодка рядом с огромным крейсером! Правда, эта лодка могла оказаться ­атомной...

У Громыко был собственный кандидат на пост преемника, один из его замов, но Горбачев убедил, что в такой переломный момент в МИДе нужен не столько дипломат, сколько политик, который изнутри понимает, что означают перестройка, ускорение, обновление... Андрей Андреевич согласился.

— Что ему оставалось?

— Не скажу, будто назначение меня тоже обрадовало. Я отлично чувствовал себя в Грузии, никуда не собирался уезжать. И Нанули все устраивало дома, в Тбилиси. Однако в КПСС не принято было спорить: раз решение принято, надо исполнять. Даже сегодня неловко сознаваться, но в 1985 году я не представлял, где находится здание МИДа, никогда там прежде не бывал. Утром приехал водитель, чтобы везти на работу, а я не знаю, какой адрес называть. Хорошо, человек опытный попался, сам сообразил. И смех, и грех! Ладно, добрались до места, выхожу из машины. Ни сопровождающего, ни встречающего! Огромный дом, почти тридцать этажей. Где тут искать кабинет министра? Подсказали: надо подняться на седьмой этаж. Открываю дверь, из-за стола встают восемь человек, мои замы. Смотрят выжидающе. Знакомлюсь, начинаем разговор. Вижу, в глазах не исчезает недоумение: этот грузин наш новый министр? Честно говорю собравшимся, что понятия не имею о дипломатии, тем не менее работать придется вместе. И добавляю: «Надеюсь на вас». Действительно, через короткое время мы нашли общий язык.

Времени на раскачку совсем не было. Буквально через три недели после вступления в должность я уже летел в столицу Финляндии на торжественное заседание по случаю десятилетия подписания Хельсинкского заключительного акта. Мне предстояло выступить с речью о безопасности и сотрудничестве в Европе, сделать заявление от имени Советского Союза. А о чем говорить? Выручил старый и верный помощник Степанов-Мамаладзе, которого я взял с собой из Тбилиси. Теймураз был как государственным функционером, так и одаренным журналистом, хотя в дипломатии разбирался немногим лучше моего. Тезисы доклада подготовили сотрудники аппарата МИДа, а над текстом поработал Темо. Вернувшись в Москву, я попросил предоставить еще одного помощника. Мне рекомендовали привлечь к работе Сергея Тарасенко, сотрудника американского отдела. Куратор направления высокого ценил Сергея, даже министру не хотел его отдавать! Пришлось проявить настойчивость... Тарасенко чрезвычайно образованный человек! Мы продолжили совместную работу и после ухода из МИДа в 1990 году в созданной чуть позже Внешнеполити­ческой ассоциации. Потом, в марте 92‑го, Теймураз и Сергей приехали со мной в Тбилиси, но спустя какое-то время оба вернулись в Москву. Сначала Тарасенко, потом Степанов-Мамаладзе. С моего ведома и разрешения все годы, пока мы были вместе, они вели записи моих бесед, в том числе и телефонных. Без этого я не сумел бы подготовить к изданию мемуары «Когда рухнул железный занавес», которые, знаю, переведены на русский язык и изданы в Москве. Сам едва ли восстановил бы все по памяти, слишком быстро менялись тогда события. Как в калейдоскопе!

Возвращаясь к боевому крещению, могу сказать, что именно в Хельсинки я познакомился с министром иностранных дел Германии Гансом-Дитрихом Геншером, который в будущем стал моим большим другом. Там же три с лишним часа вместо первоначально запланированных двадцати минут беседовал с госсекретарем США Джорджем Шульцем. Мы успели обсудить все ключевые вопросы современности. Когда пришла пора прощаться, я протянул собеседнику руку и сказал: «На вашей стороне — опыт, на нашей — правда». Шульц удивленно посмотрел на меня и произнес: «Подумаю над этими словами. На следующей встрече отвечу...»

— У вас ведь был определенный дипломатический опыт и до прихода в МИД, Эдуард Амвросиевич. Достаточно сказать, что еще в 70-е годы вы принимали в Тбилиси Индиру Ганди...

— Это другое! Обычный протокольный визит. Кстати, Индира дважды приезжала в Грузию. В первый раз остановилась по дороге из Москвы в Дели. Поздно вечером прилетела, поселилась в гостинице, из номера не выходила, а утром отправилась домой, в Индию. Нам даже побеседовать не удалось. Второй приезд оказался более продолжительным. Индиру сопровождали члены ее семьи. В парке на горе Мтацминда, откуда виден весь Тбилиси, в честь дорогих гостей мы устроили настоящее грузинское застолье, угощали от души. Засиделись допоздна, о делах говорили мало, пили вино, пели песни... Вообще-то индийцы спиртное не очень употребляют, но по такому случаю попробовали. Хвалили! На следующий день я провожал Ганди в аэропорту...

Позже мы виделись еще раз: в 1982 году я прилетал в Дели во главе официальной делегации на съезд индийской компартии. Коммунисты не пользовались у жителей страны особой любовью, не являлись влиятельной политической силой, но СССР считал долгом поддерживать братские партии. Словом, я принял участие в работе съезда и уже собирался возвращаться в Грузию, когда через советского посла получил приглашение на беседу к госпоже премьер-министру. Разве можно отказаться, если зовет глава государства? К тому же красивая женщина! Встречу назначили на десять часов утра в день отлета. Когда я уже выезжал в резиденцию Ганди, в посольство позвонили и, извинившись, передали, что разговор смещается на более позднее время. Что тут скажешь? Делать нечего, надо ждать. Проходит час, полтора — тишина. Естественно, я занервничал. Мне ведь улетать! Наконец звонок, объясняющий причину задержки. Оказывается, в то утро в семье премьер-министра произошла шумная ссора. Невестка Индиры, вдова младшего сына, погибшего в авиакатастрофе, неожиданно со скандалом ушла из дома свекрови. Это вызвало бурную реакцию окружающих. Ганди потребовалось время, чтобы как-то успокоиться, прийти в чувство. Узнав об этих обстоятельствах, я предложил отменить встречу. Но Индира показала себя настоящим политиком, человеком железной воли. Она ждала меня на пороге резиденции, радушно приветствовала, пригласила в дом. За час, в течение которого продолжался разговор, даже виду не подала, будто чем-то огорчена или расстроена. Мы свободно беседовали на разные темы, вспомнили визиты Ганди в Тбилиси и Москву. Я несколько раз порывался закончить ­аудиенцию, но хозяйка не отпускала, задавала вопросы, сама что-то рассказывала, шутила... Из Дели я улетал с надеждой на будущие встречи. Мы стали обмениваться поздравлениями к Новому году и национальным праздникам. Несложно представить мое состояние, когда в октябре 1984-го пришло известие, что Индиру расстреляли ее же телохранители...

— Ганди можно сравнить с Тэтчер?

— Они совершенно разные. Маргарет — тоже очень умная женщина, но она... как сказать?..

— Жесткая?

— Да-да, именно! Вы знаете, что советские лидеры долго не приезжали в Лондон? Даже на уровне министра иностранных дел. Громыко за десятилетия руководства МИДом ни разу не был в Великобритании с официальным визитом. Первым среди высших чинов СССР в Англию пожаловал Горбачев. Это случилось в 1984 году, еще до избрания Михаила Сергеевича генсеком ЦК. Тогда Тэтчер и сказала знаменитую фразу: мол, этому человеку можно верить. Позже, в 1989 году, мы с Горбачевым возвращались с Кубы и сделали остановку в Лондоне. Премьер-министр пригласила нас в резиденцию на Даунинг-стрит. Тэтчер в любой компании всегда старалась взять бразды правления в свои руки, показать, кто настоящий лидер. Вот и в тот раз сразу перешла в атаку, став предъявлять Советскому Союзу серьезные претензии по разным вопросам. Михаил Сергеевич не уступал, отвечал на каждый выпад. Завязался спор. Я решил не вмешиваться, рассудив, что Тэтчер и Горбачев сами разберутся, без меня. А мой первый официальный визит в Лондон в ранге министра иностранных дел состоялся еще в июле 86-го и продолжался три дня. После окончания переговоров с английским коллегой сэром Джеффри Хау я отправился на прием к «железной леди». Она построила разговор в обычной манере, завела речь о войне в Афганистане, правах человека в СССР, последствиях аварии в Чернобыле, но внутренне я был готов к диалогу на встречных курсах. Общение шло через переводчиков. В тот раз мне помогал Павел Палажченко, специалист высочайшего класса. Он до сих пор работает в Горбачев-Фонде, написал книгу мемуаров... После назначения министром я подумывал взять преподавателя английского языка и позаниматься с ним, но быстро понял: с той нагрузкой, которая легла на мои плечи, будет не до учебы... Встреча с Тэтчер продолжалась два с лишним часа, мы обсудили множество вопросов, и к концу беседы тон стал гораздо спокойнее, а завершилось все тем, что премьер лично проводила меня до дверей резиденции, даже вышла на улицу, хотя это не предусматривалось протоколом. Журналисты, писавшие о моем визите в Лондон, расценили поступок Тэтчер как жест доброй воли.

Потом «железная леди» приезжала в Москву. Ее переговоры с Михаилом Сергеевичем проходили в доме приемов МИДа на улице Толстого. Дело продвигалось туго, сначала в беседе участвовали делегации в полном составе, потом главы государств остались наедине. Вместе с Джеффри Хау я стоял во дворе и через открытые окна особняка Саввы Морозова слышал, как Горбачев и Тэтчер что-то выговаривают друг другу на повышенных тонах. На расстоянии слов было не разобрать, но характер общения иллюзий не вызывал. Никто не желал уступать, каждый стоял на своем. Так продолжалось восемь часов! Дело закончилось подписанием меморандума и рукопожатием под объективами телекамер. Дипломатия — вечный поиск компромиссов! Спорить можно и даже нужно, но при этом важно сохранять взаимное уважение, не переходить черту...

Джон Мейджор, сменивший Маргарет Тэтчер в офисе на Даунинг-стрит, был более легким собеседником, нежели его предшественница. Когда в начале 1995 года я прилетал в Англию с официальным визитом в ранге главы парламента Грузии, Мейджор посоветовал мне съездить в лондонский Винополис. Прислушавшись к рекомендации, я посетил выставку, где увидел стенд, рассказывающий, как люди окультурили виноградную лозу. Оказывается, впервые это произошло на территории современной Грузии! Дожив до 67 лет, я и не знал, что вырос на родине мирового виноделия! Сделанное открытие приятно удивило. С тех пор еще сильнее полюбил наше вино. Особенно красное. Пью его регулярно. В разумных дозах, конечно...

— Значит, с англичанами общий язык вы, Эдуард Амвросиевич, худо-бедно нашли, а с американцами?

— В 85-м президентом США был Рейган, который, как известно, люто ненавидел Советский Союз, называл его «империей зла». Именно он выступил с планом СОИ — стратегической оборонной инициативы, предусматривавшей создание системы ПРО с элементами космического базирования. Я уже работал в МИДе, когда на заседание политбюро ЦК КПСС пригласили ведущих отечественных ученых и военных, попросив их оценить степень вероятной угрозы от СОИ. Авторитетно было заявлено, мол, ерунда, зря американцы пугают нас звездными войнами. Высшее руководство страны поверило мнению экспертов и успокоилось. А месяца полтора спустя те же ученые повторно пришли на Старую площадь и принялись извиняться, объясняя, что поторопились с выводами и все гораздо серьезнее, чем казалось изначально. Хорошо бы, дескать, дать адекватный ответ Штатам. Только вот как? Ведь грамотные люди понимали: советская экономика не выдержит нового витка гонки вооружений. Предстояло искать политические пути решения проблемы. Задача формулировалась предельно просто: любой ценой достичь компромисса с американцами. Вот на каком фоне готовились переговоры с администрацией Белого дома!

В сентябре 1985 года я полетел в Нью-Йорк на сессию Генеральной ассамблеи ООН, где присутствовал и госсекретарь США Шульц. Официально попросил его доложить Рейгану: министр иностранных дел СССР просит о встрече. Президент не жаждал меня принимать, велев уточнить темы, которые собираюсь обсудить. Шульц пояснил: дипломатический этикет требует хотя бы краткого протокольного разговора, иначе международный скандал гарантирован. Выдержав актерскую паузу, глава Белого дома согласился: о'кей, пусть кремлевский посланец приходит. Накануне весь день лил проливной дождь, но когда на следующее утро я собрался на завтрак к Рейгану, из-за облаков выглянуло солнце. Мне показалось это добрым знаком. Приехал в назначенный час, меня проводили в комнату для переговоров. Появился Рейган и с порога начал монолог. Говорил, говорил... Я слушал, не перебивая. Мы с Горбачевым еще в Москве условились: что бы ни сказал собеседник, в спор не вступать. Сижу, молчу. Не возразил даже после явной неточности, допущенной Рейганом. Не знаю, может, он специально проверял мою реакцию, испытывал терпение? Во всяком случае, расставались мы внешне вполне миролюбиво, условились, что следующая встреча пройдет в ноябре того же года с участием первых лиц с обеих сторон.

Местом переговоров была выбрана Женева. Сначала Горбачев и Рейган беседовали с глазу на глаз в присутствии переводчиков. Мы с Шульцем три часа ожидали боссов в соседнем кабинете. Наконец дверь распахнулась, я увидел выражение лица Михаила Сергеевича и сразу понял: все плохо. Ничего не объясняя, Горбачев раздраженно бросил: «Эдуард, на дачу!» Мы молча поехали на виллу, на которой остановились. Там нас встретила Раиса Максимовна, позвала обедать, спросила, как прошел разговор. Михаил Сергеевич, не ответив ей, обратился ко мне: «Пусть готовят самолет! Улетаем в Москву. С этой администрацией нельзя иметь дело!» Раиса Максимовна была умной женщиной, обладала влиянием на мужа, она все правильно поняла и поддержала меня, мы стали в два голоса убеждать, что нельзя вот так срывать переговоры, надо провести второй раунд, сделать еще попытку найти общий язык. Худой мир лучше доброй войны. Горбачев горячился, но потом успокоился и согласился с нашими доводами. На следующий день переговоры продолжились в расширенном составе, особых результатов они не дали, все ограничилось обсуждением общих тем, но, по крайней мере, лидеры не разругались, и уже это было хорошо. Мы находились в самом начале длинного пути...

Следующая встреча состоялась осенью 86-го в Рейкьявике, поскольку Рейган не хотел лететь в Москву, а Горбачев — в Вашингтон. Столица Исландии находилась на полпути между Америкой и СССР. Но сначала американский президент и туда отказывался ехать, твердил упрямо: «Мы виделись с русскими менее года назад, ни единого вопроса не сумели решить. Какой прок в новых контактах?» Рейган выговаривал мне таким тоном, словно это я не желал идти с ним на компромиссы! Пришлось пускать в ход красноречие, искать дополнительные аргументы: «Господин президент! Михаил Сергеевич предлагает встречу, значит, ему есть что сказать вам. Чем вы рискуете? При худшем варианте потеряете день-другой на переезды, но ведь может и получиться». Убедил...

Однако в Рейкьявике диалог тоже складывался трудно. Как и в Женеве, Горбачев с Рейганом провели часа три наедине. Оба вышли хмурые, друг на друга не смотрят. Перед тем как проститься, американский президент произнес: «Если бы прислушались к моим словам, дали закончить хотя бы одну мысль, возможно, мы нашли бы консенсус». До сих пор, кстати, не знаю, о чем именно речь. Горбачев тогда предложил: «Хорошо, давайте вернемся в кабинет, продолжим консультации». Рейган ответил: «Нет! Все, конец!» Сел в машину и уехал. Михаил Сергеевич будто и не расстроился из-за демарша, даже повеселел. Следом за ним мы с Александром Яковлевым пошли к автомобилям и отправились к месту, где была намечена итоговая пресс-конференция. Заходим — полный зал журналистов, все тянут руки, хотят узнать подробности. А как отвечать, что говорить? ­Признаться в отсутствии результатов? Неожиданно для многих Горбачев назвал встречу... интеллектуальным прорывом в советско-американских отношениях. Параллельно с нашей пресс-конференцией в другом конце Рейкьявика на американской военной базе проводил брифинг Рейган. Мы не знали, что он скажет. Обошлось без громких заявлений, но, к счастью, американцы не стали выносить сор из избы, удержались от оскорбительных выпадов в адрес советского руководства. Собравшиеся представители ведущих мировых СМИ поняли, что хотя бы не зря летели на край света...

Я семь раз участвовал в ­переговорах с Рейганом. Одну из первых встреч он закончил анекдотом, которые любил и знал в великом множестве. Потом это стало традицией: перед тем как попрощаться, Рейган в знак симпатии и особого отношения рассказывал новый анекдот, никогда при этом не повторяясь. И вот во время моего очередного ­визита в Белый дом посол СССР в Вашингтоне Анатолий Добрынин посоветовал мне ответить каким-нибудь анекдотом и поддержать тем самым разговор. Участвовать в соревновании с профессиональным, хотя и бывшим актером не хотелось, но я понимал: Добрынин абсолютно прав. Как опытный дипломат Анатолий нашел правильные слова, чтобы отрезать мне пути к отступлению: «Неужели грузин из Гурии уступит в остроумии ковбою из Иллинойса?» Я еще вяло пытался отказаться, когда, к счастью, вспомнил анекдот, услышанный перед отлетом из Москвы.

«Бог позвал к себе президентов США, СССР и премьер-министра Англии, потребовав отчета о делах земных. Первым слово взял Рейган: «Господь, я выполнил обещанное американскому народу, создал пять миллионов новых рабочих мест». Горбачев доложил: «Перестройка идет полным ходом, процесс углубляется и ускоряется». Бог удовлетворенно кивнул и обратился к Тэтчер: «А как у тебя дела, дочь моя?» Та ответила: «Все в порядке, но не это главное. Во-первых, я не твоя дочь, во-вторых, ты сидишь на моем месте!»

Когда я закончил, Рейган долго смеялся, а потом попросил повторить анекдот еще раз, приговаривая при этом: «Маргарет у меня в руках!» Он дружил с Тэтчер, но, видимо, не упускал шанс по-приятельски подшутить над ней. Прощаясь, я сказал Рейгану, что не встречал другого человека, который знал бы столько анекдотов, помнил бы их все и ни разу не повторился. Мне казалось, американскому президенту будут приятны эти слова, но он неожиданно погрустнел и задумчиво произнес: «Да, так было, но теперь с моей памятью происходит нечто странное. В мельчайших деталях помню события двадцатилетней давности, порой забывая случившееся вчера». Я не догадывался, что у Рейгана уже развивается страшная болезнь Альцгеймера...

В последний раз мы виделись в конце 90-х. В качестве президента независимой Грузии я прилетал в Штаты с рабочим визитом и решил заодно навестить в Стэнфорде моего друга Шульца. Мы поговорили о текущей политике, вспомнили прошлое, когда Джордж был госсекретарем США. Я пригласил его в Тбилиси и уже собирался уходить, как Шульц вдруг предложил: «Эдуард, не хочешь проведать Рональда? Могу отвезти к нему». Я засомневался: удобно ли без приглашения и предварительного предупреждения вторгаться в дом к человеку? Шульц успокоил: «Не беспокойся. Буду сопровождать тебя». Навстречу гостям из дома вышла Нэнси, супруга президента. Она узнала меня, обрадовалась, предложила пройти внутрь, сказала, что сейчас позовет мужа. Появился Рейган. Внешне он мало изменился, остался таким же высоким, широкоплечим, моложавым, но потом я посмотрел ему в глаза и... ничего не увидел в них. Ничего! Возникла неловкая пауза... Нэнси шепнула: «Не обижайтесь. Рональд не помнит даже даты своего рождения, никого кроме меня не узнает. Такая болезнь...» Я уходил из дома с тяжелым сердцем, лучше бы Шульц не приводил туда и Рейган остался в моей памяти сильным и уверенным в себе человеком, настоящим лидером нации...

— Вы ведь с ним начинали переговоры об объединении Германии?

— Впервые тема возникла летом 86-го на встрече Горбачева и Геншера. Михаил Сергеевич повторил крылатую фразу Сталина из приказа к Дню Красной Армии 23 февраля 1942 года: «Гитлеры приходят и уходят, а народ германский остается». Геншер уточнил цитату: «...а народ германский, а государство германское остается». Сталин был жестоким человеком, диктатором, его справедливо ругают за это, но нельзя отказать этому человеку в уме и умении мыслить стратегически...

Реальные контуры воссоединение стало обретать в феврале 1990 года на международной конференции «Открытое небо», проходившей в канадской Оттаве. В работе саммита участвовали министры иностранных дел ведущих стран мира. В зале заседаний я ­оказался соседом госсекретаря США Бейкера, с которым у меня установились ­дружеские отношения. Он без обиняков спросил: «Эдуард, не пора ли подумать об объединении Германии? Как считаешь?» Напомню, Берлинская стена уже пала. Я не стал юлить и сказал, что ­поддерживаю идею, но предупредил: это мое личное мнение, а не позиция советского руководства. Горбачев к тому моменту не определился, журналисты не раз задавали ему вопрос в лоб, но он уходил от ответа. Надо сказать, что отношения с западными немцами у нас складывались не самым лучшим образом. В 86-м году канцлер ФРГ Гельмут Коль в интервью влиятельному журналу позволил себе неосторожную параллель, сравнив генсека КПСС с идеологом Третьего рейха Геббельсом. Позже Коль публично извинился, объяснив, что неудачно выразился, но скандал был громкий, и осадок, как говорится, остался. Горбачев не из тех, кто забывает обиды. И вот теперь Бейкер обратился ко мне с конкретным предложением. Я пообещал поговорить с Михаилом Сергеевичем. Госсекретарь поинтересовался: «А нельзя ли позвонить в Кремль прямо сейчас?» Что делать? По телефону я связался с Горбачевым, объяснил ситуацию. В ответ — тишина. Я даже испугался, что собеседнику на том конце провода плохо стало. Наконец слышу голос Михаила: «Проблему рано или поздно решать придется. Без этого не сможем двигаться дальше». Я передал слова Горбачева Бейкеру с Геншером, и вскоре начались переговоры под патронажем «большой четверки» — Соединенных Штатов, Советского Союза, Великобритании и Франции. ­Англичане с французами страшились укрепления Германии, да и в СССР к идее воссоединения относились неоднозначно, большинство людей высказывались против. Это было понятно: двадцать семь миллионов погибло на войне, такое не забывается. Боль о Великой Отечественной жила в каждом доме... Наша семья — не исключение. В 1941-м мне исполнилось тринадцать, а старшему из моих братьев Акакию — двадцать четыре, он служил пограничником в Бресте и пал в первом же бою... Его могилу я нашел с помощью Петра Мироновича Маше

рова, первого секретаря ЦК компартии Белоруссии, бывшего партизана. На обелиске среди имен защитников крепости-героя высечена и фамилия Шеварднадзе... В июне 1990-го мы с Гансом-Дитрихом Геншером, тогда вице-канцлером ФРГ, прилетали в Брест, вместе возложили цветы к могиле Акакия. Это был жест примирения, демонстрация того, что нельзя жить лишь прошлым, надо смотреть в будущее.

— Все так, Эдуард Амвросиевич, но многие до сих пор уверены, что вы с Горбачевым затребовали от Запада слишком малую цену за согласие на объединение Германии.

— Да-да, якобы Шеварднадзе и Горбачеву лично заплатили за сговорчивость... Могу показать вам, что в действительности получил от немцев в качестве благодарности за сделанное. Вот этот маленький обломок Берлинской стены, на котором написано два слова: Danke, Eduard. Когда в октябре 89-го от нашего посла в ГДР пришла шифрограмма, что обстановка накалена до предела, люди без конца митингуют и стихийно ломают стену, отделяющую восточную часть города от западной, мы с Горбачевым решили срочно лететь в Берлин. Была реальная угроза, что полумиллионный контингент советских войск вмешается в события и прольется ­большая кровь. Этого нельзя было допустить, мир оказался бы на грани третьей мировой войны! Почему полетели вдвоем? Честно сказать, я опасался, что генералы могут не послушаться министра иностранных дел, дипломат не начальник для них. Другое дело — Горбачев, Верховный главнокомандующий. Наш визит не афишировался, официально о нем не сообщалось. Мы провели переговоры с руководством ГДР, убедили немецких товарищей, что нашим солдатам лучше остаться в казармах. Об объединении Германии речь не шла, надо было сначала погасить ситуацию, сбить напряжение. В декабре 89-го на Мальте состоялась встреча Горбачева с Бушем-старшим, сменившим в Белом доме Рейгана. Американцы хотели убедиться, что мы не начнем стрелять из-за попыток ФРГ поглотить ГДР. В итоге, как я уже говорил, вопрос воссоединения через несколько месяцев в Оттаве первым поднял Бейкер...

Тема компенсации за вывод советского воинского контингента из Германии обсуждалась в июле 90-го в Архызе на Ставрополье. В переговорах участвовали Коль и Геншер — с одной стороны, Горбачев, я и маршал Ахромеев — с другой. Мы настаивали на выплате двадцати миллиардов дойчемарок, немцы соглашались дать пятнадцать миллиардов плюс пять, что уже были ранее выданы Советскому Союзу в качестве кредита. Деньги предназначались на строительство военных городков на территории СССР, обустройство на новых местах солдат, офицеров и членов их семей. Руководство Германии выполнило обещание полностью, выплатило оговоренную сумму в срок. Другое дело, кто и как ее израсходовал... Для меня совершенно ясно, что большая часть средств не пошла по назначению, оказалась разворована. Случившийся через год с небольшим развал Советского Союза отвлек внимание общественности от этой истории, у людей появились новые заботы. Сегодня никто не вспоминает, что подписанный в 90-м договор вступил в силу в марте 91-го, а фактический вывод из Германии уже бывших советских войск завершился через три года, как и предусматривалось изначально нашим соглашением. К тому времени на территории России должны были подготовить все необходимое для встречи воинских частей. Не могу и не хочу голословно обвинять людей, хотя догадываюсь, кто именно приложил руку к грандиозной афере и бессовестно нажился на соотечественниках. Тем не менее в сознании миллионов укрепилось: персональную ответственность за то, что армию бросили на произвол судьбы, несут Горбачев и Шеварднадзе. Знаю, многие офицеры до сих пор считают меня чуть ли не личным врагом. Назначить и потом требовать наказать стрелочников, пусть даже высокопоставленных, всегда проще, нежели попытаться установить истину...

— Почему в одном флаконе с объединением Германии не обсуждалась тема отказа НАТО от планов расширения на Восток и вовлечения бывших стран — участниц Варшавского договора в Североатлантический альянс?

— Кто мог предвидеть подобное в тот момент? Вопрос даже не поднимался. Единственным условием с нашей стороны было количественное ограничение бундесвера. Суммарная численность немецких войск по договору не должна была превышать 370 тысяч солдат и офицеров, оговаривались места дислокации частей, прочие детали. Про НАТО речь не шла, так далеко не заглядывали...