Всю свою жизнь Булат Окуджава вел незримый бой против самого себя

В эти дни, 94 года назад, родился Булат Шалвович Окуджава, русский поэт.

Дочерям своим иногда замечаю, что кроме вашей молодости завидовать мне вам не в чем и незачем. То, что вокруг творится – лишь цветочки, а ягодки будут похлеще, и вам их придется пережевывать. У вас, говорю, кумиров нет, и в ближайшем будущем не предвидится таких, которым я с молодости до седых волос поклонялся и поклоняюсь, тянусь к ним из последних сил.

Даже те, кто нынче высовывается на аршин - полтора из литературного, музыкального, театрального, эстрадного, кинематографического и разного прочего культурного сонма - пигмеи жалкие на фоне великанов, наших любимцев. Окуджава - в их не хилом ряду. Уже десять лет, как его нет с нами.
Булат родился в Москве, в семье, скажем так, довольно высокопоставленных партийных функционеров. Отец - Шалва Степанович - грузин, друг и соратник Орджоникидзе. Будучи секретарем тбилисского горкома партии, серьёзно повздорил с Берией. Впоследствии это обстоятельство стало роковым - Шалву Окуджаву расстреляли, хотя его хорошо знал и Сталин. Мама - Ашхен Степановна Налбандян, армянка, родственница известного армянского поэта Ваана Терьяна, почти фанатично исповедовала большевистскую идеологию во всех ее проявлениях.

Она не любила и не хотела детей, поэтому воспитанием сына занималась весьма спорадически, в редких перерывах между обустройством партийных дел и государственных забот. Владевшая несколькими языками, она, например, неизменно требовала от друзей и знакомых, чтобы в присутствии ее сына они разговаривали исключительно "на языке Ленина".
У любой палки - всегда два конца. Не исключено, что именно из-за этой материнской вербальной истовости сын, спустя годы, сумел так глубоко-почвеннически овладеть русским поэтическим слогом, ритмикой и гармонией языка, как это редко кому удается даже из коренного этноса. Что же касается матери, то она за свою фанатичную веру поплатилась 19 годами каторги. Отрочество и довоенную юность Булат провел у дяди и тети. Из их семьи и ушел воевать...
"На фронт я пошел добровольцем, после девятого класса, в 1942 году. Начиналась моя служба в 10-м Отдельном запасном миномётном дивизионе. Два месяца проходил обучение, которое в то время велось круто и жестко. В составе этого дивизиона я был отправлен на Северо-Кавказский фронт. Воевал минометчиком. Повидать пришлось всякого: и наступал, и оборонялся, и под бомбежками бывал, и под артобстрелом.
В декабре, под Моздоком, был тяжело ранен. Причем при довольно курьезных, если не сказать нелепых, обстоятельствах. Над нашими позициями появился немецкий корректировщик. Летел довольно высоко. На его ленивую пулеметную стрельбу никто не обращал внимания. После только что закончившегося боя она была для нас словно надоедливое комариное жужжание. Все, и я в том числе, расслабились. И надо же было: одна из шальных пуль попала в меня. Можно представить мою обиду: сколько было
тяжелых, кровопролитных боев - и ничего, меня щадило. А тут...
Почти год мытарился по разным госпиталям. После выписки попал в маршевую роту, которая направлялась в Новороссийск. Заканчивал войну радистом в тяжелой артиллерии.
В день Победы мне исполнился 21 год. Встречал я его в Тбилиси. Мы бродили по ликующему городу. Люди вокруг пели, плакали, обнимались. А меня почему-то все время преследовало какое-то не вполне осознанное чувство вины, особенно когда я разговаривал с теми, у кого кто-нибудь не вернулся с войны. Подробнее об этом не хочу распространяться, потому что все описано в моих рассказах.
Вообще же, я с годами войну и Победу переосмыслил весьма основательно. Считаю, что мы слишком много говорим о своей победе. Кричим, кричим, кричим. А это вещь такая, как любовь к Родине. О ней тихо говорить надо. Если в мой дом приходит грабитель, я беру палку и сопротивляюсь, и защищаюсь. Это правильно. Но потом на каждом перекрестке я не кричу, что я победил и ударил палкой человека и я замечательный, а он такой мерзавец. То есть дом защищать надо, но не возводить это в гордость, не упиваться победой. Мы чересчур ее эксплуатируем. У меня такое впечатление, что мы на сегодняшний день по этой причине самое милитаризованное государство. Я много поездил по миру, бывал в разных странах, но такого увлечения военным нигде не наблюдал. Ну, может быть, оно есть где-нибудь в восточных государствах, но я говорю о цивилизованных странах".
Тут следует объяснить читателю, почему приведена столь длинная цитата. Ну, прежде всего, потому, что это - ответ Булата Шалвовича на мой вопрос о его участии в Великой Отечественной войне, заданный ему при нашей самой первой встрече. Случилась она в 1986 году.

Предыдущее десятилетие я прослужил в Москве, и все эти годы мечтал, надеялся на встречу с Окуджавой, но осуществить задуманное мешали мои провинциальная робость, закомплексованность и еще знание того, что военных бард не очень жалует, если не сказать круче. Преодолел же робость, как тогда казалось, достаточно простым способом: накануне
собственного дня рождения позвонил Булату Шалвовичу и сообщил, что завтра мне исполняется 38 лет.
- Поздравляю, но я-то тут при чем?
- Простите великодушно, однако я загадал: если вы завтра встретитесь и побеседуете со мной, как с военным корреспондентом ТАСС, то это будет подарок ко дню рождения. Нет, стало быть, останусь без подарка и вся недолга.
- Вы меня поставили в неловкое положение. Ни времени, ни желания для беседы с вами у меня нет, а с другой стороны... Честное слово, какая-то странная ситуация. Ну, что ж, приезжайте завтра в первой половине дня: Безбожный переулок, дом 16...
На следующий день Булат Шалвович еще раз довольно уничижительно прошелся по моей придумке и поставил условие: полчаса на все расспросы. И без того слабо контролирующий себя от волнения, я был вообще пришиблен жесткой строгостью собеседника. И с ходу задал тот самый вопрос об его участии в войне.
С учетом вышеописанной, вовсе не надуманной пиететности, читатель вряд ли поверит, что после ответа Окуджавы я начал с ним (откуда и смелость-то появилась?)... спорить. Не забывайте, что на дворе стоял всего лишь первый год так называемой перестройки и гласности, из моей головы еще не выветрилась академическая наука, густо сдобренная марксизмом-ленинизмом, а отечественная, с позволения сказать, демократия даже под стол пешком еще не ходила.

В какой-то момент откровенно затянувшейся дискуссии я уже просто начал совестить и упрекать Булата Шалвовича за его крамольные взгляды на святая святых. В том смысле, что не может, не должен, не имеет права поэт, написавший: "...Нам нужна одна Победа. Одна - на всех, мы за ценой не постоим" как-то ее переоценивать, препарировать такую дорогую для всего народа Победу. Он, правда, не долго терпел мою дерзость, сказав: если есть еще вопросы - задавайте, а эту тему закроем.
Чтобы ее уж окончательно закрыть, замечу, что несколько лет спустя после нашей первой встречи (всего их было четыре), Булат Шалвович в одном интервью высказал, на мой взгляд, даже не крамольную, а вполне мизантропическую мысль, поставив практически на одну доску советского и фашистского солдата. ("Я тоже был фашист, но только красный"). Со всей природой отпущенной деликатностью, я спросил: "Зачем же вы так, Булат Шалвович? Ведь сами же написали: "А душа, уж это точно, ежели обожжена, справедливей, милосерднее и праведней она". Он резко прервал разговор, заявив, что мне все равно его не понять именно через то, что я профессиональный военный и потому у меня милитаризированный менталитет...
Для чего все это я вспоминаю, отмечая десятилетнюю годовщину ухода поэта в мир, откуда уже не возвращаются?

Как это кому ни покажется странным, даже нелепым, но Окуджава по жизни был не очень добрым, если не сурово-желчным, порой и мстительным человеком. Смешно полагать, что это умозаключение - плод личной обида за то, что кумир был не очень ласков со мной. Да и не столь я наивен, чтобы не понимать: на фоне такого поэтического гиганта кощунственно прочерчивать любые личные авторские мотивы. Нет, тут все гораздо сложнее и глубже.
Если взять на себя нелегкий труд проанализировать многочисленные печатные и изустные интервью Булата Шалвовича, то нельзя не заметить, что в них он, мягко говоря, был не в восторге от страны, в которой родился, учился, воевал, творил и просто жил. Во всяком случае, чрезвычайно редко он отмечал в ней события, свершавшиеся "под управлением любви". Их и в самом деле в нашей истории не густо, но все же это наша Родина, которую конкретному поэту Окуджаве пришлось еще и защищать с оружием в руках и даже кровь за нее пролить...
Далее, в снискавшем букеровские лавры романе "Упраздненный театр" простые русские люди вообще изображены им как злые, тупые, вздорные, некультурные, консервативные, полудикие скоты, вечно пахнущие чем-то кислым. По этому поводу известный критик О.Давыдов совершенно справедливо заметил: "Эти описания столь часты и навязчивы, что заставляют задуматься о происхождении такой прямо патологической нелюбви".
Наконец, нельзя не вспомнить, как оригинально оценил Булат Шалвович расстрел Белого дома, по существу одобрив его и назвав "финалом детектива". Тут, к слову, тоже можно добавить: детектива тупого, бездарного, отвратительного, проще говороя,- ельцинского. Но, согласитесь, лучше бы такая оценка слетела из уст кого угодно, но только не "дворянина с арбатского двора", расставившего однажды и навечно "часовых любви" на всех стратегических высотах сердца России - Москвы.
И здесь подхожу к тому главному, ради чего, пожалуй, и написаны эти поминальные строки. Всю свою не такую уж короткую творческую жизнь Булат Окуджава вел незримый и непрерывный бой против... самого себя, против своей мизантропической натуры, которой окружающие и близкие не замечали или не хотели замечать, против своих комплексов, берущих начало из революционно-нэпмановского детства, против неизлечимого, как сахарный диабет, скептицизма.

И в итоге - победил. Потому что все им сказанное и сделанное вне поэтической стези - для кого-то спорное, для других, в принципе, неприемлемое,- все перемелется, забудется, уйдет (уже ушло!) с поколением шестидесятников, растерявшихся, заблудившихся на крутых росстанях в очередной раз вздыбленной истории Отечества. А поэзия Окуджавы, которую он не
омрачил ни единой скабрезной сточкой, останется с нами навсегда. Сколько жить русскому люду под сим подлунным миром, столько он будет помнить: "Ах, война, что ты сделала, подлая", "Мы за ценой не постоим", "Ваше благородие госпожа удача", "Возьмемся за руки, друзья", "Комиссары в пыльных шлемах", "Ах, Арбат, мой Арбат, ты - мое отечество", "Я - дежурный по апрелю", "А иначе зачем на земле этой вечной живу", "Восславим тяготы любви", "Не обещайте деве юной любови вечной на земле", "Бери шинель, пошли домой", "Давайте жить, во всем друг другу потакая,- тем более что жизнь короткая такая", "Две вечных подруги - любовь и разлука - не ходят одна без другой".

Из одних таких крылатых, живущих уже как бы своей собственной жизнью, окуджавовских фраз, где через строчку - любовь - можно составить целый поэтический трактат.
Окуджава относился к своей музе так трепетно, восторженно и вдохновенно, как не относился ни к родителям, ни к сыновьям, ни к женщинам, ни к многочисленным друзьям, ни к миллионам своим почитателей (последних просто недолюбливал).

Некоторое время член партии и почти всю жизнь материалист, он, тем не менее, прекрасно понимал, что поэтическим даром, редкой, если не уникальной тональности сподоблен самим Богом. (Так называемому бардовскому движению он и отец, и мать, и воинский начальник. Галич, Визборг, Высоцкий, Ким - это все его прямые последователи-потомки). Никогда не забуду, эмоционального признания Булата Шалвовича: "Однажды меня вдруг покинула способность сочинять стихи. Обычно строчки, рифмы, даже целые поэтические сюжеты роятся в голове, как незатейливая мелодия. А тут вдруг – ничего, пусто! Я испугался каким-то атавистическим страхом, как ни разу в жизни не пугался даже на войне. Думал, что уже никогда не напишу ни одной стоящей строчки, почему и за прозу взялся. Однако потом потихоньку, потихоньку вновь все пошло, слава Богу, как и раньше".
В год смерти Окуджавы его поэзии исполнилось сорок лет. Практически все это время власть предержащие с подозрительностью, а то и явным неодобрением относились к его творчеству. По первости это выглядит странным, потому что Булат Шалвович в стихах и песнях ни разу не наступил ни на одну из любимых мозолей тоталитарной системы. Наоборот, за "Сентиментальный вальс" (кстати, посвященный Е.Евтушенко, который дал ему путевку в большую поэзию) она (система) обязана Окуджаве, как минимум, бюстом. Так эпохально, былинно комиссаров даже самые правоверные творцы не сумели возвеличить. То что он подписывал различные там обращения, оказывал некоторые знаки внимания диссидентам - как бы особь статья, к поэзии не относящаяся. Тем не менее, творчество Окуджавы всегда щелкали по носу, как что-то не всамделишнее, инфантильно-вздорное, несерьезное.
"О какой-либо требовательности поэта к себе говорить не представляется возможным. Былинный повтор, звон стиха "крепких" символистов, сюсюканье салонных поэтов, рубленный ритм раннего футуризма, тоска кабацкая, приемы фольклора - здесь перемешалось все подряд. Добавьте к этому добрую толику любви, портянок и пшенной каши, диковинных "нутряных" ассоциаций, метания туда и обратно, "правды-матки" - и рецепт готов. Как в своеобразной поэтической лавочке: товар есть на любой вкус, бери что нравится, может прихватишь и что с боку висит".
Такой выглядела первая официальная печатная оценка творчества Булата Окуджавы. ("О цене шумного успеха", "Комсомольская правда" , 5 декабря 1961 года).

Чему как раз удивляться не приходится, хотя тенденциозный критик был явно не в ладу с логикой. Ибо если человек умеет по столь сложному рецепту изготовлять стихи, которые при этом нравятся миллионам, то он, как минимум не бесталанный. Куда удивительнее другое: Окуджаву не приняли поначалу и очень многие крупные представители советской культуры. Они называли барда "Вертинским для неуспевающих студентов", "эстрадным пошляком". Соловьев-Седой усматривал в песнях Окуджавы "белогвардейские мотивы", хотя их там днем с огнем не сыщешь. А Леонид Утесов, ничтоже сумняшеся, считал Булата Шалвовича дилетантом (отсюда появление романа "Путешествие дилетантов" - М.З.).
Столь жестокие и, что там говорить, явно несправедливые оценки настроения Булату Шалвовичу никогда не поднимали и умиротворения в его душе не разливали. Наоборот, он озлоблялся, что по-человечески объяснимо и понятно. Но к великой чести бард не привносил свои сердечные муки и общественные негоразды в собственную поэзию, сохранив до смерти в чистоте и святости ее высокую ноту оптимизма, взятую в самом начале поэтического творчества. Его пример, в этом смысле, напоминает недавно изобретенные датчики для обогрева жилых помещений. Они устроены таким замысловатым образом, что чем ниже температура на улице, тем теплее становится в помещении. Нечто подобное происходило и с поэзией Окуджавы: чем свинцовее становились времена, тем спокойней и

умиротворенней получались его стихи и песни. ("У меня, в силу душевных свойств, постоянная ностальгия по умиротворенным ритмам... Прошлое состоит из устоявшихся фактов и представляет собой весьма привлекательную почву для размышлений").
Да, Окуджаву поэтому многие упрекали в уходе в башню из слоновой кости, в том, что он живет "в своей, созданной им кукольной стране с Киплингом, "насвистывающим в дудку", с одноногим солдатом из Сивцева Вражка", с голубым человеком, с Франсуа Вийоном, с пиратом из районной пивной... Это мир музыкальной шкатулки, где "целый день играет музыка".
Многим такой поэтический мир не нравился раньше, не в восторге они от него и теперь. Но без него русская поэзия уже немыслима.
…Булат Шалвович Окуджава скончался в парижском пригороде Кламар, в военном госпитале 12 июня 1997 года. За неделю до смерти был крещён с именем Иоанн в память о святом мученике Иоанне Воине.

Михаил Захарчук