«Не хочется убивать, правда?»

Донецк. База батальона «Восток»

Территория батальона «Восток» окружена забором. В воздухе — мороз и отдаленные раскаты «Градов». По дорожке идет полковой священник в подряснике и военной куртке.

— Батюшка! — окликает его высокий мужчина, и, приблизившись, склоняет для благословения голову. Отведя отца Бориса в сторонку, он тихо, давя на слова, говорит тому в ухо: — Я их спрашиваю: «Вы для чего сюда пришли? Учиться? Хотите быть солдатами, умейте ударить!» А они мне начинают рассказывать, какие они хорошие и не могут человека бить… А тут еще брат звонил, сказал: «Знал бы, что война будет, не пил бы, здоровье б берег…» Монах, — представляется он, заметив мой взгляд. — Бывший десантник, тренирую бойцов. Когда-то хотел стать монахом… А вообще-то тринадцатого декабря у меня погиб сын.

В лице отца Бориса ничего не меняется. Священник только кивает седой головой и продолжает молчать, когда Монах рассказывает подробности смерти своего сына.

— Они пошли за «двухсотым». Танк должен встать на поле так, чтобы раненого или убитого прикрыть, — руками он показывает местоположение машины, словно начинает инструктаж. — Развернуть ствол и пулемет так, чтобы высматривать с брони снайперов или гранатометы. Загрузить. Снайпер выстрелил сыну под правую лопатку. Если бы его вовремя привезли… но он истек кровью.

— Стоила жизнь вашего сына того, чтобы забрать другого убитого с поля боя? — спрашиваю его.

Монах поднимает к небу глаза, всем видом демонстрируя, что на любой ученический вопрос требуется, сохранив спокойствие, дать терпеливый ответ. Батюшка следит за ним цепкими голубыми глазами.

— Тело должно быть предано земле, — с расстановками отвечает Монах.

— Что вы чувствуете по отношению к тому снайперу?

— Он такой же солдат, как и я.

— Что вы вообще чувствуете?

— Я — образец военной подготовки, — снова подняв глаза к небу, чеканит он, — Железный Феликс, если хотите. Крепкий и несгибаемый… Поверьте, свои эмоции можно контролировать.

Но стоит ему произнести эти слова, как под нижние веки его темных глаз выходит влага, не похожая на слезы. Он шумно втягивает воздух и становится похож на человека, подвергаемого сейчас тяжелой пытке, которую он собирается перетерпеть молча.

— Поверьте, — криво ухмыляется он, — у меня дома лежит специальный платочек, четки и свечка… — дотронувшись до ножа, он уходит.

Батюшка идет дальше. Об отце, потерявшем сына, он говорит только одно: «Он хотел стать монахом, вот он им и стал».

К штабу ведет крыльцо, огороженное от плаца пристройкой из красного кирпича. Плац в движении — здесь курят и возвращаются в штаб, отсюда спешат за территорию базы машины, и ворота, открываясь и закрываясь, пропускают и выпускают новые. Со ступенек спускается рыжий мужчина лет пятидесяти с мягким одутловатым лицом.

— Володя… — тихо произносит священник, не обращаясь к нему. — Воин по духу, хотя простой шахтер. И я бывший шахтер. И вот мой друг Володя, — продолжает он, наблюдая с расстояния за мужчиной, — пережил страшные кошмары и страдания, когда уложил пятерых. Стрелял вплотную, а это — серьезная вещь. Пришел ко мне за помощью.

— И что вы ему сказали?

— А не знаю… Просто поговорили. К убийству не привыкнуть. Душа у него болела… В начале девяностых одна прихожанка привела меня к своему отцу — пособоровать и причастить его перед смертью. Он был летчиком во время Второй мировой, и он сказал мне: «Постепенно до меня дошло, что немцы тоже были людьми». Это очень непростые вещи, — он шумно и нетерпеливо вздыхает. — «А если бы те пятеро прошли?» — спросил я Володю. «Они бы убили и тебя, и твоих товарищей». Куда деваться? Мы вынуждены это делать. И это — не Володина вина, а наша общая — моя и ваша.

Заметив священника, Володя направляется к нему. Сложив руки, принимает благословение. На его лице, когда он поднимает голову, — мягкая осторожная улыбка. Они со священником обмениваются взглядами, и отец Борис кивком головы показывает ему: «Все знаю».

— Я подпустил их близко, — говорит Владимир, рассказывая о том бое. — Выстрелил, у него на шее пятнышко появилось, и кровь пошла из него струйкой.

И остальных перестрелял. Потом гранату достал, а из нее чеку — для себя. Танки шли. А мне не стыдно было уходить — я свое дело сделал. Другой рукой крестик свой достал, поцеловал его. Молитв не знал, просто просил прощения у Бога. И тут мне так легко стало, и мысль пришла — танки стреляют, пыль идет, значит, в пыли можно побежать и спрятаться в зеленке. А потом вспомнил убитых, и слезы потекли… А батюшка сказал, что церковь не осуждает, — он прикрывает глаза и, запрокинув лицо вверх, чему-то мягко улыбается.

Кабинет священника находится прямо на базе. На его двери табличка — «Батюшка». Здесь есть два стула, тумба и стол, на котором стоит компьютер. Батюшка, сняв куртку, садится за него и углубляется в документ, высвечивающийся на экране — «В какой-то степени войну можно уподобить деторождению. Зачатие детей происходит в страсти, и поэтому каждый младенец подвержен первородному греху… Так и на войне православный христианин поднимает свой меч не чтобы спасти себя самого, а чтобы спасти свой народ, своих ближних, свою веру…»

***

Кальмиус скован льдом. Город прошивают залпы «Ураганов», которые похожи на огненный рык чудовища, засевшего за чертой города. Прохожие не замедляют крадущейся осторожной походки по набережной, покрытой коркой тонкого льда. Светятся стволы тонких берез. Белеют дутые головы фонарей. Скоро снаряд прилетит в очередь за гуманитарной помощью, которая выстроилась возле местного дома культуры. Погибнут двенадцать человек.

По улице Ильинка тянутся ряды одноэтажных частных домов. Некоторые разбиты, заборы держат куски шифера, слетевшие с крыш. Посеченные фонарные столбы с повисшими проводами, поднимаясь выше черных деревьев, проходят через все небо, располосованное в серый, белый и серо-желтый, говорящий о том, что завтра будет солнечно. Дома, разворошенные снарядами, показывают бедное убранство здешней прежней жизни. В один из дворов ведет запертая дверь, но самого забора больше нет. Отсюда видны стены комнат, заклеенные желтыми обоями, почерневшая от огня треугольная крыша дома. Возле воронки во дворе — оконные рамки, двери, куски мебели и каркас ядовито-зеленой детской машинки. Здесь погиб ребенок, а его матери оторвало ногу.

По корке острого льда тонкими лапами скользит маленькая дворняга. За ней следует дед в мешковатых грязных штанах.

— Ее мамку спалило, — говорит он. — Она в будке родила щенков. Будку перевернуло, одна эта осталась, — он кивает на собаку, и та оборачивает к нему огромные светящиеся глаза. — Сейчас мы с ней в гости идем к соседу.

В заднем дворе у разбитого дома лает большая собака. По ее лаю не понять — она оставлена тут охранять разрушенное добро или забыта на цепи.

С другой стороны улицы молодой человек в гражданском моет забор жесткой щеткой. За забором растет высокий орех. Губы человека сжаты, отчего на щеке видна одутловатость.

— Там во дворе собака лает, — приближаюсь к нему. — Вы не знаете, она на цепи?

— Что собака, — поворачивается он. — У меня тут отец вышел к калитке, его положило. Вот отмываю калитку от его крови, — он снова берется за работу, макая щетку в ведро.

— Можно выразить вам соболезнования?

— А вы не из Украины?

— Из России. Показать паспорт?

— Покажите… Выражайте, — приняв соболезнования, он уходит в дом, но вскоре возвращается с пластиковой коробкой из-под круглого торта. Она заполнена осколками снаряда, попавшими в отца. — Он вышел покурить, — говорит молодой человек. — Открыл калитку вот эту вот, и все… Он сторожем работал в больнице, и мамка там же — медработником, — руками в вязанных рабочих перчатках он обнимает коробку. — А я работаю на хлебозаводе механиком. И, получается, вышел я на смену, мне сестра звонит — весь поселок сложило, у нас полдвора улетело, отец погиб. А брату его троюродному глаза повыбивало. Они вместе работали — меняли друг друга. Он подошел к окну, и ему осколками этими в глаза. Он в больнице лежит и спрашивает: «Почему мне Серега не звонит?» А ему не говорят, что батю положило сразу здесь. Ладно… пойду я заниматься делами. А Антону я позвоню насчет привязанной собаки, он родственник ихний, — показывает на тот двор. — У нас вон, видите, за столбом миска стоит, мать подкармливает всех этих собак.

Из двора выходит мать — в халате и накинутой поверх него куртке. От нее сильно пахнет валидолом. В глазу у нее — кровавый клубок лопнувших капилляров.

— Хуже уже не будет, — говорит она. — Я сейчас сижу на валидоле и корвалоле. Вон его куртка, — она поднимает глаза к дереву, на верхних ветвях которого висят клочки одежды. — Украсил он мне орех своей курткой. Все разлетелось. Голый остался.

***

Полностью: http://rusrep.ru/article/2015/02/22/ne-hochetsya-ubivat-pravda/