К 70-летию Победы. Из воспоминаний Н.Н. Никулина (часть 2)

  В год 70-летия Победы предлагаю фрагменты воспоминаний о войне солдата, прошдшего её от первого до последнего дня на передовой от Ленинграда до Берлина. Его имя Николай Николаевич Никулин (1923-2009 гг.), искусствовед Эрмитажа, профессор (слабонервным и коммунистам не рекомендуется).

    Фрагмент № 2. Дошли до Германии.

    Войска тем временем перешли границу Германии. Теперь война повернулась ко мне ещё одной неожиданной стороной. Казалось, всё испытано: смерть, голод, обстрелы, непосильная работа, холод. Так ведь нет! Было ещё нечто очень страшное, почти раздавившее меня. Накануне перехода на территорию Рейха, в войска приехали агитаторы. Некоторые в больших чинах.  –Смерть за смерть!!! Кровь за кровь!!! Не забудем!!! Не простим!!! Отомстим!!! – и так далее…  До этого основательно постарался Эренбург, чьи трескучие, хлёсткие статьи все читали: «Папа, убей немца!» И получился нацизм наоборот. Правда, те безобразничали по плану: сеть гетто, сеть лагерей. Учёт и составление списков награбленного. Реестр наказаний, плановые расстрелы и т.д. У нас всё пошло стихийно, по-славянски. Бей, ребята, жги, глуши! Порти ихних баб! Да ещё перед наступлением обильно снабдили войска водкой. И пошло, и пошло! Пострадали, как всегда, невинные. Бонзы, как всегда, удрали… Без разбору жгли дома, убивали каких-то случайных старух, бесцельно расстреливали стада коров. Очень популярна была выдуманная кем-то «шутка»: «Сидит Иван около горящего дома. «Что ты делаешь?» - спрашивают его. «Да вот, портяночки надо было просушить, костерок развёл».   Трупы, трупы, трупы. Немцы, конечно, подонки, но зачем же уподобляться им? Армия унизила себя. Нация унизила себя. Это было самое страшное на войне. Трупы, трупы… На вокзал города Алленштайн, который доблестная конца генерала Осликовского захватила неожиданно для противника, прибыло несколько эшелонов с немецкими беженцами. Они думали, что едут в свой тыл, а попали… Я видел результаты приёма, который им оказали. Перроны вокзала были покрыты кучами распотрошённых чемоданов, узлов, баулов. Повсюду одежонка, детские вещи, распоротые подушки. Всё это в лужах крови… «Каждый имеет право послать раз в месяц посылку домой весом в двенадцать килограммов», - официально объявило начальство. И пошло, и пошло! Пьяный Иван врывался в бомбоубежище, трахал автоматом об стол и, страшно вылупив глаза, орал: «УРРРРРР (DieUhr– часы) Гады!». Дрожащие немки несли со всех сторон часы, которые сгребали в «сидор» и уносили. Прославился один солдатик, который заставлял немку держать свечку (электричества не было), в то время, как он рылся в её сундуках. Грабь! Хватай! Как эпидемия, эта напасть захлестнула всех… Потом уже опомнились, да поздно было: чёрт вылетел из бутылки. Добрые, ласковые русские мужики превратились в чудовищ. Они были страшны в одиночку, а в стаде стали такими, что и описать невозможно! Теперь прошло много времени, и почти всё забылось, никто не узнает правды… Впрочем, каждая война приводит к аналогичным результатам – это её природа. Но это страшней и опасней смерти. Когда команда (полевого госпиталя – В.Б.) въехала в «логово фашистского зверя», как гласила надпись на границе с Германией, общие веяния проникли и к нам.

Начались походы за барахлом, походы к немкам и предотвратить их не было сил. Я убеждал, умолял, грозил… Меня посылали подальше или просто не понимали. Команда вышла из-под контроля. В городе Алленштайне мы разместились в доме, брошенном жителями. Из одной комнаты пришлось вытащить труп старухи, лежащий в луже крови. Вся мебель и вещи были на месте. Поражала чистота, обилие всяческих приспособлений. Кухня блестела кафелем, на каждой банке была надпись, обозначавшая хранившийся в ней продукт. Специальные весы служили для дозирования пищи. В добротных шкафах кабинета стояли толстые книги в дорогих переплётах, а за ними, в тайнике, хранились непременные порнографические открытки. Как я узнал, они были во всех порядочных домах. В квартире – несколько ванн. Для каждой персоны свой клозет: для папы, для мамы, а для детей – комнатки поменьше. Горшки покрыты белейшими накрахмаленными кружевными накидочками, на которых затейливой готической вязью вышиты нравоучительные изречения вроде: «Упорство и труд всё перетрут», «Да здравствует прилежание, долой леность!» и т. д. Страшно подойти к такому великолепию! Рядом с кухней помещалась небольшая тёмная кладовая, где стояла посуда. Я обнаружил там великолепный севрский фарфоровый обеденный сервиз на много персон и другие прекрасные вещи. Стопкой лежали скатерти и салфетки из голландского полотна. Разместившись на роскошных хозяйских кроватях, солдаты не торопясь, со вкусом, обсудили, что делал хозяин с хозяйкой под мягкой периной, и уснули. Мне же спалось плохо, впечатления последних дней были не из тех, которые навевали сон. Часов около трёх ночи, взяв свечу, я отправился побродить по дому и, проходя мимо кладовки, услышал странные звуки, доносящиеся изнутри. Открыв дверь, я обнаружил гвардии ефрейтора Кукушкина, отправляющего надобность в севрское блюдо. Салфетки рядом были изгажены…  - Что же ты делаешь, сволочь, - заорал я. – А что? – кротко сказал Кукушкин. Он был небольшого роста, круглый, улыбчивый и очень добрый. Со всеми у него были хорошие отношения. И вдруг такое! Для меня это было посягательством на Высшие Ценности. Для меня это было покушением на идею Доброго, Прекрасного! Я был в бешенстве, а Кукушкин натянул галифе и с покойно отправился досыпать. Я же оставшуюся часть ночи лихорадочно думал, что же предпринять. И надумал – однако ничего более идиотского я выдумать не мог. Утром, когда все проснулись, я велел команде построиться. Видимо, было на лице моём что-то удивившее всех… Шла война, и мы чихали на всю подобную дребедень. А тут вдруг – «Рав-няйсь! Смирррна!» Все подчиняются, хотя в строю есть многие званием выше меня. Я приказываю Кукушкину выйти вперёд и произношу пламенную речь. Кажется, я никогда в жизни не был так красноречив и не говорил так вдохновенно. Я взывал к совести, говорил о Прекрасном, о Человеке, о Высших Ценностях. И что же? Я вдруг заметил, что весь строй улыбается до ушей и ласково на меня смотрит. Закончил я выражением презрения и порицания гвардии ефрейтору Кукушкину и распустил всех. Я сделал всё, что мог. Через два часа весь севрский сервиз и вообще вся посуда были загажены. Умудрились нагадить даже в книжные шкафы. С тех пор я больше не борюсь ни за Справедливость, ни за Высшие ценности.