Спасибо рыжей Натахе

Алексей  Корзухин

      Рыжую Натаху взяли в колхозе птичницей временно, пока не родит очередного ребёнка Тоська Крутилина. Мамка моя обрадовалась новой работе Натахи несказанно: всё-таки свой человек, долговременная пассия деда Писаренко, Нинкиного любвеобильного отца.

     С бывшими любовницами отца и брата Николая Нинка умела ладить, да и сами они тянулись к ней со своими проблемами в нелёгкой одинокой жизни. Самыми большими проблемами были внебрачные дети, и отец, зная Нинкины связи с неполными семьями, в подпитии искренне плакался дочери в жилетку:" Дочка, пожалей ты сирот, помоги им если не делом, то хоть добрым словом. Наша мамка, она как столб деревянный: крепко стоит, да нет тепла от него".

     Натаха, предмет сплетен на хуторе, красавицей никогда не была, но, по словам деда, душа её была ангельской. Без роду, без племени, жила она среди людей бродячей собакой, которой или камень в спину попадает, или же кость в горло. 

     Ночью пришла Нинка к Натахе на птичник, где она и жила в подсобке со своей большеротой неуправляемой семилетней дочерью от Ивана Сердюка.

- Наташа, помоги, дочь уже семиклассница, с осени пойдёт в среднюю школу в другое село, и ни на ней, ни под ней ничего нет. До сих пор под старой фуфайкой спит, а днём рукава закатает, да в ней же и в школу идёт.
- Чё ж не помочь, только ты уж поосторожней, а то и меня отсюда вышвырнут, и ты неизвестно на кого напорешься.
     Сторожей на птичнике не было, Натаха оказалась удобным работником: тут и днюет и ночует.
     Вернулась мамка поздно ночью с ведром яиц. Куда же их спрятать? Самое тайное место в хате — под кроватью. Освободили старый улей из-под сала, с трудом отпилили верхнюю часть, чтоб продвинуть под кровать. Домотканое полосатое рядно опустили до самой земли — полная военная маскировка. Но от Марфы, соседки через дорогу, трудно утаиться. Явилась ещё до обеда — и плюх на кровать.

     Сетка провисшая, растянутая, и долбанулась задом уставшая от безделия баба так, что икнула и глаза рогом выпучила.
- Марфа, и чё тебя черти сразу на постель прут? Лавка вон у стены стоит не для мебели, нет же, тебе помягче нужно...
     Но любопытная Марфа была из тех людей, которые с пупянка усвоили для себя истину: что ухом услышишь, то ложь, а что глазом увидишь, то правда. И она, развернувшись пятой точкой к хозяйке, стала поднимать маскировочное рядно, чтоб разглядеть твёрдый предмет, больно вонзившийся в самый копчик.
     Хорошо, что Нинка продуманно кинула на содержимое улика какое-то тряпьё.
- Ну что? Удостоверилась, что под кроватью у нас не чёрт с острыми рогами, а ящик со старым салом?
- Так а чё ж вы его под кровать?
- В другой раз посоветуемся с тобой, куда нам его поставить.

     Когда окончательно стемнело, собрались мы с матерью за добычей на птичник. Дужку ведра замотали тряпкой, чтоб не цокала, ушки промазали салом.
- Ма-ам, я боюсь...
     До сих пор никак не могу взять в толк, зачем мамка тащила меня в ночь за собой да ещё и учила, как надо вести себя, если встретится случайно человек.
- Сразу падай на землю и ищи камень побольше.
- И что дальше делать? Убивать, что ли?
- А что ж, по-твоему? В тюрьму садиться?
- Не пойду я никуда, лучше буду под фуфайкой спать...
- Да ладно, сраля, испугалась она; пошутила я.
     Как я поняла уже будучи взрослой, мама моя родилась с авантюрной жилкой.
Она могла согласиться купить корову у цыган, а потом, под нецензурную лексику разгневанного табора, получив изрядную долю адреналина, легко отказаться от своей идеи. То вдруг надумала продать СВОЮ корову, назвав придуманную ею жирность молока — 4. И когда покупатели попросили книжку, где отмечалась жирность, она без стеснения ответила, что свою корову она знает лучше, чем приёмщик молока.
     Кто-то из классиков правильно заметил, что любители приключений испытывают чувства несравненно более сильные, чем зрители боя быков в Испании. Таков был характер моей мамки, душа которой постоянно требовала благородного негодования.

     Мне было пятнадцать лет. Я любила читать стихи, в душе было столько романтики и весенней нежности, а тут ночью надо идти через вспаханное поле километра полтора к птичнику, к рыжей Натахе, которая сидит в тепле со своей дочерью и ждёт нас, чтобы нагрузить яйцами. А там, мол, дело ваше, как вы доберётесь домой.

     Порой от волнения я вздрагивала и телом и руками, точно подстреленная птичка, такая беспомощная и беззащитная, хотя рядом шла мама. Ночь и темнота страшили меня, а в голове роились рифмы:

Бегу я в платьице одном
За дверь, чтоб встретить маму...
Тоскует ветер за окном,
Стучит негромко в раму.

- Стой! Кажется, кто-то едет по дороге...
     Я без команды упала в прошлогоднюю траву. У страха глаза большие: колосок травы, качавшийся перед моим лицом, отразился такой перспективой, будто кто-то вдали идёт нам навстречу по вспаханному полю.
- Ма-а-ам! - замяукала я с комком воздуха в груди. - Кто-то идёт прямо на нас...
- Пусть идёт... Мы пока что порожняком. Скажем, идём к роднику за водой.
- Ночью за водой?
- Да не скули ты, ради бога. Никого нигде нет. Поднимайся и быстрее через поле, пока месяц не взошёл.

И чей-то осторожный стук
О перекрестье рамы.
Негромкий стук,
Знакомый звук.
Не ты ли это, мама?

Как будто слышу голос твой,
Заботливый и тихий:
«Опять, цветок мой золотой,
Всю ночь сидишь за книгой»

     Горько сознавать, что малоизвестная поэтесса нарисовала мне образ нежной, заботливой мамы, а в жизни совсем другое: чтобы приобрести фуфайку по росту и ватное одеяло, мы идём с мамой воровать яйца на колхозный птичник.
     Мне были близки такие стихи, в них много сказано обо мне: и моя учёба, и ночные чтения на печи при керосиновой лампе. Вот только развёрнутого обращения «цветок мой золотой» я никогда от неё  не слышала.

     Наконец-то мы добрались до длинного, слабо белеющего во тьме сарая.
Мамка ушла с ведром, а я осталась сидеть на бревне под акацией.

     На западе появился тонкий серп молодого месяца, показать бы ему медную монетку, чтоб денежки водились, да где ж её взять. Я мысленно объяснялась с едва заметной скобкой с задранным нижним остриём — быть дождю! - что денежки у нас будут, дай только бог благополучно добраться домой. Первые звёздочки, прислушиваясь к нашей молчаливой беседе, начинали робко поблёскивать в вышине. И вдруг невесть откуда приплыла чёрная туча и зубатой акулой проглотила едва родившегося небесного ребёнка.

    Стало совсем темно, повеяло свежим пахучим ветерком, и вдали послышался первый весенний раскат грома, точно рычание приближающегося зверя.
     Господи, да что ж она так долго сидит у Натахи? Небось, болтают про хуторские новости; тут временная птичница оказалась оторванной от сельского люда, только раз в два дня приезжает дед с говорящей о его характере фамилией — Мовчан, привозит курам зерновые отходы.
     Наконец-то вышла, когда уже крупные холодные капли начали срываться с неба.
- Ма-а-ам, как мы теперь пойдём по пахоте? Увязнем там по колено.
- Пойдём в обход по дороге.
     От страха мелкие кусачие муравьи поползли у меня по спине: обходная дорога вела через кладбище.
- Не пойду я туда ночью, лучше на пахоте умереть, - завопила я тонко и жалобно.
- Тю, дурочка, нашла чего бояться, живым бы не попасться на глаза, а мёртвые, они люди смирные.
     И шагает как ни в чём не бывало уже под проливным дождём, а я скулящим кутёнком едва поспеваю сзади с таким чувством, что сейчас свора чабанских собак насядет на меня со всех сторон и сожрёт с потрохами.
     Уже темнеет впереди кладбище густой сиреневой порослью. Как пройти мимо могил в двух шагах от дороги и не упасть от жутких видений? Я хватаюсь за дужку ведра с другой стороны, закрываю глаза и, не чувствуя под собой ног, точно плыву по скользкой дороге.           Сердце моё трепыхается, как залетевший в печную трубу воробей, спасаясь от зимнего холода.
- Всё, отлипни от ведра, кладбище уже прошли, - говорит мамка не очень громко, перекладывая ведро в другую руку. - Тоже мне помощница, ещё и тебя тащить надо. И чё ты такая серливая уродилась?
     В очередной ночной поход за яйцами она отправилась сама.
     К вечеру на бедарке приехал с чабарни Митька, еле языком ворочает и шапка повёрнута ухом на лоб с болтающейся поворозкой-маятником. Ещё один помощничек явился, туды вашу мать.
     Рано утром сама запрягла кобылку, два ведра с яйцами разместила под сидением, одно зажала между ног — и покатила на станцию к бакинскому поезду. На нашей Овечке, небольшой железнодорожной станции, пассажирские поезда в ту послевоенную пору останавливались на пять-семь минут. Торговая связь с проводницами была налажена чётко: цены тогда не поднимались, как ртуть в градуснике, хозяйки вагонов охотно покупали яйца вёдрами, и надо было за время остановки поезда успеть отнести ведро с нежным грузом в купе - благо, оно находилось в начале вагона — и переложить сотню яиц в свою тару. Если чуть задерживались - не беда, метров через пятьдесят от перрона вёдра летели из тамбуров на придорожную траву. Тут и подбирали их подоспевшие хозяйки. Но не было случая, чтобы тару увозили «нечаянно».
     Бывало, наши колхозники подсаживались зайцами, по договорённости с кондуктором, везли в оклунках в Баку солёное сало. Там его покупали нарасхват, потому что местных свиней кормили исключительно рыбой. И закусывать рыбным салом охотников было мало. 

     Стоило только кинуть клич — подходите, люди добрые, кубанское сало, соломой смалённое, - как вмиг выстраивалась очередь и селянин с пустым мешком уже шатался по толчку, выбирая одёжку по сходной цене: новая подороже, ношеная перелицованная - в разы дешевле. Вечерний обратный поезд доставлял счастливого сельского жителя на родную станцию со смешным названием Овечка.
     Трёх сотен яиц, удачно проданных мамкой, хватило на тёплое ватное одеяло, покрытое красным сатином, и на две дорожки ситца, в два с половиной метра длиной, для простынки вместо пододеяльника, о котором мы тогда и понятия не имели.

     Я и сейчас чувствую, какое блаженство спать под просторным одеялом, свободно, не корчась в три погибели, выпрямить ноги и даже спрятать руки; нигде не поддувает, и ты лежишь барыней в полудрёме и довольстве, как крыловская изнеженная Жужутка. В мыслях даже не было есть и пить на серебре, как водилось в некоторых семьях, а вот сладко поспать всегда хотелось. Целую ночь, бывало, мучаешься: натянешь фуфайку до подбородка — ноги стынут, закроешь ноги - грудь и шея мёрзнут.

     Выручал кот Ёсып, улёгшись на шее пушистым песцовым воротником, умиротворённо урчал под ухом, иногда в благодарности лизал шею шершавым языком. Но в марте, а то и раньше, кот-гулёна исчезал надолго, иногда до самого лета.
     Помнила мамка и о непритязательной Натахе: то шапочку её дочке купит с завязочками на шее, то сандалики в дырочку на передке выторгует на базаре у нежадной тётки.
     В общем, отправили меня в сентябре в среднюю школу в Овечке, полностью укомплектованную: закрытые туфли на каучуковой подошве, да ещё и с небольшим устойчивым каблучком; мелистиновая фуфаечка по размеру, а самое главное — красное сатиновое ватное одеяло с подколотой простынкой вместо пододеяльника.

     Мелочи в виде украшений мы приспособились покупать сами: десятка два-три яиц, которые нам давали на неделю, мы уступали торговкам дёшево, те несли их к поезду и продавали подороже. На наших жакеточках осели золотые ласточки, зайчики и даже неприглядные изогнутые ящерицы. А на голове сбоку цвёл нежный кремовый или белый крепдешиновый бант.
     Спасибо рыжей Натахе, добрая была женщина с ангельским характером.

     В рассказе процитированы стихи осетинской поэтессы Зинаиды Хостикоевой
( рождённой в 1937 году).