Как партноменклатура объедалась в блокадном Ленинграде

О страшном голоде в блокадном Ленинграде сказано много. В рамках проекта «СССР: как это было на самом деле» «Салідарнасць» рассказывает о том, как себя чувствовала в это время большевистская верхушка города.

Блокада Ленинграда – страшная и трагичная страница Второй Мировой. Велик подвиг жителей города, переживших голод, бомбежки и смерть близких. До сих пор неизвестна точная цифра погибших блокадников: по разным оценкам их количество варьируется от 600 тысяч до 1,5 миллионов человек.

***

Из интервью с Даниилом Граниным:

— Во время блокады без суда и следствия пускали в расход людоедов. Можно ли осуждать этих обезумевших от голода, утративших человеческий облик несчастных, которых язык не поворачивается назвать людьми, и насколько часты были случаи, когда за неимением другой пищи ели себе подобных?

— Голод, я вам скажу, сдерживающих преград лишает: исчезает мораль, уходят нравственные запреты. Голод — это невероятное чувство, не отпускающее ни на миг... Да, людоедство имело место...

— ...ели детей?

— Были и вещи похуже.

— Хм, а что может быть хуже?

— Даже не хочу говорить... (Пауза). Представьте, что одного собственного ребенка скармливали другому, а было и то, о чем мы так и не написали. Никто ничего не запрещал, но... Не могли мы...

— Был какой-то удивительный случай выживания в блокаду, потрясший вас до глубины души?

— Да, мать кормила детей своей кровью, надрезая себе вены.

***

То ли дело партийные деятели. Как всегда в СССР, эти люди жили на особых условиях.

Из дневника инструктора отдела кадров Ленинградского горкома партии Ленинграда Николая Рибковского:

«С питанием теперь особой нужды не чувствую. Утром завтрак – макароны, или лапша, или каша с маслом и два стакана сладкого чая. Днем обед – первое щи или суп, второе мясное каждый день. Вчера, например, я скушал на первое зеленые щи со сметаной, второе котлету с вермишелью, а сегодня на первое суп с вермишелью, на второе свинина с тушеной капустой. Качество обедов в столовой Смольного значительно лучше, чем в столовых в которых мне приходилось в период безделья и ожидания обедать... (9 декабря 1941 г.)»

И это в период страшнейшего продовольственного кризиса и резкого скачка смертности в Ленинграде! Суточная норма хлеба для рабочих тогда составляла 250 грамм, для остальных – 125 грамм. Как видим, партийная верхушка не включилась в тяготы и лишения блокады.

Цитируем блокадные дневники в то же время:

«Сидим на 125 г хлеба в день, в месяц мы получаем (каждый) примерно около 400 г крупы, немного конфет, масла. Едим 2 раза в день: утром и вечером. До последнего времени пекли лепешки и варили изредка каши из дуранды (отходы производства растительного масла), но теперь она кончается. Закупили около 5 кг столярного клея; варим из него желе (плитка на 1 раз) с лавр. листом и едим с горчицей.

…В городе заметно повысилась смертность: гробы (дощатые, как попало сколоченные) везут на саночках в очень большом количестве. Изредка можно встретить тело без гроба, закутанное в саван». (8 и 14 декабря 1941, школьник Миша Тихомиров; убит осколком снаряда 18 мая 1942).

«Знаешь, что с каждым днем твои силы иссякают, что ты изнемогаешь от недоедания день ото дня все больше и больше, и дорога к смерти, голодной смерти, идет параболой с обратного ее конца, что чем дальше, тем быстрее становится этот процесс медленного умирания… Вчера в очереди в столовой рассказывала одна гражданка, что у нас в доме уже пять человек умерло с голода…

Вырваться бы из этих чудовищных объятий смертельного голода, вырваться бы из-под вечного страха за свою жизнь, начать бы новую мирную жизнь где-нибудь в небольшой деревушке среди природы… забыть пережитые страдания… Вот она, моя мечта на сегодня» (10 декабря 1941, школьник Юра Рябинкин; скорее всего, умер от голода в начале 1942).

Пока тысячи детей умирали от голода, большевистская номенклатура думала только о себе. Оператор располагавшегося в Смольном центрального узла связи М. Х. Нейштадт вспоминал: «Один раз при мне, как и при других связистах, верхушка отмечала 7 ноября всю ночь напролёт. Были там и главком артиллерии Воронов, и расстрелянный впоследствии секретарь горкома Кузнецов. К ним в комнату мимо нас носили тарелки с бутербродами. Солдат никто не угощал».

А вот «обычный» день НКВДшника Федора Боброва во время блокады:

«Утром просмотр цехов. Вымылся под душем, побрился. Днём был обед с водкой. Вечером с икрой и осталось 500 р. Остальное время был у себя. Поехал к Наде, но не доехал». (7 ноября 1942).

Из дневника Николая Рибковского:

«Если в городе, среди населения, много желудочных заболеваний… водой пользуются прямо из Невы, подчас употребляют не прокипяченную как следует быть из-за недостатка топлива, в уборную ходят прямо в квартирах, потом где попало выливают и руки перед едой не моют. Некоторые моются редко, чумазыми, с наростом грязи на руках ходят... Встретишь такого человека, а встречаются такие часто, неприятно делается. Ни водопровод, ни канализация не работают вот уже три месяца...

А у нас в Смольном, отчего? Питание, можно сказать(!), удовлетворительное. Канализация и водопровод работают. Кипяченая вода не выводится.

Возможности мыться и мыть руки перед едой имеются. В самом Смольном чисто, тепло, светло».

А вот что пишет блокадница Любовь Шапорина примерно в это же время:

«Я невероятно голодаю это время. Страдаю и не могу работать. Пришлось убедиться, что нельзя нарушать свой голодный режим временным улучшением.

Я меняла кое-что из тряпок Л. Н. на хлеб и масло, и, вероятно, с неделю у меня ежедневно были к вечеру лишние 200 или 250 гр. хлеба, да еще масло. И теперь, когда я вернулась к старому, мне уже 500 гр. не хватает. Их всегда не хватало, но сейчас это мучительно. Сильная слабость, и последнее время что-то неладно с сердцем. Вчера и сегодня я просидела дома, сегодня еще полежала часа два и чувствую себя лучше. Но голод — это и мучительно, и унизительно. Сегодня я дошла до воровства. Правда, оно выразилось в воровстве 5 или 10 грамм хлеба, но все же. Вот он — голод». (15 декабря 1942)

Первый секретарь Ленинградского обкома и горкома ВКП(б) Андрей Жданов

Еще партийные работники создали для себя сеть санаториев и профилакториев. Пока «пролетарии» доедали собак и крыс, умирали от голода, холода и антисанитарии, начальники ни в чем себе не отказывали. Опять цитируем горкомовца Рибковского:

«Вот уже три дня как я в стационаре горкома партии. От вечернего мороза горят щеки... И вот с мороза, несколько усталый, с хмельком в голове от лесного аромата вваливаешься в дом, с теплыми, уютными комнатами, погружаешься в мягкое кресло, блаженно вытягиваешь ноги...

Питание здесь словно в мирное время в хорошем доме отдыха: разнообразное, вкусное, высококачественное, вкусное. Каждый день мясное — баранина, ветчина, кура, гусь, индюшка, колбаса; рыбное — лещ, салака, корюшка, и жареная, и отварная, и заливная. Икра, балык, сыр, пирожки, какао, кофе, чай, триста грамм белого и столько же черного хлеба на день, тридцать грамм сливочного масла и ко всему этому по пятьдесят грамм виноградного вина, хорошего портвейна к обеду и ужину. Питание заказываешь накануне по своему вкусу.

Я и еще двое товарищей получаем дополнительный завтрак, между завтраком и обедом: пару бутербродов или булочку и стакан сладкого чая. К услугам отдыхающих — книги, патефон, музыкальные инструменты — рояль, гитара, мандолина, балалайка, домино, биллиард... Но, вот чего не достает, так это радио и газет...

Отдых здесь великолепный – во всех отношениях. Война почти не чувствуется. О ней напоминает лишь далекое громыхание орудий, хотя от фронта всего несколько десятков километров.

Да. Такой отдых, в условиях фронта, длительной блокады города, возможен лишь у большевиков, лишь при Советской власти (звучит цинично, разве не так? — прим. автора статьи).

Что же еще лучше? Едим, пьем, гуляем, спим или просто бездельничаем слушая патефон, обмениваясь шутками, забавляясь «козелком» в домино или в карты... Одним словом отдыхаем!» (5 марта 1942).

Да уж, «пир во время чумы». Свидетельствует блокадница Татьяна Великотная:

«Еда сейчас занимает нас больше всего. Мы решили «поправляться» на столовой. Со мной, конечно, дело пойдет труднее — я уж типичный «дистрофик», — и если выживу до конца войны при таком питании, то это божье чудо, что доживу. Во сне вижу то хлебную прибавку, то совсем не получаю хлеба, то не попадаю в очередь и т. п. — все связано с едой. Сейчас, когда я пишу это в конторе, Катя стоит за маслом — 100 г на человека независимо от категории. Разве поправишься на таком пайке? Это только «побало­ваться» 1–2 дня» (9 марта 1942).

«Я вчера читала целый день «14 декабря» Мережковского, предварительно разорвав книгу пополам, т. к. не в состоянии держать в руках такую тяжесть. Сегодня постараюсь кончить» (30 марта 1942. Через день Татьяна умрет от голода).

Блокадники вспоминают: ни один человек из партийной и горкомовской верхушки от голода не умер. Голодные люди караулили мусорные ведра около Горкома, чтобы доесть остатки несвежей еды, которую выкидывали объедавшиеся чиновники.

И напоследок история мальчика и его мамы из «Блокадной книги» Алеся Адамовича и Даниила Гранина:

«В апреле месяце (1942 года) я иду как-то мимо Елисеевского магазина и вижу — сидит мальчик, страшный, отечный скелетик. «Мама меня выгнала. Мама мне сказала, что она мне больше ни куска хлеба не даст». Мои дети к этому времени уже ходили в детский сад и еще держались. Он был так страшен, так жалок!

Я накормила его и пошла с ним на улицу Чехова. Входим. В комнате страшная грязь. Лежит эта дистрофировавшаяся, всклокоченная женщина. Увидев сына, она сразу закричала: «Игорь, я тебе не дам ни куска хлеба. Уходи вон!» В комнате смрад, грязь, темнота. Я говорю: «Что вы делаете?! Ведь осталось всего каких-нибудь три-четыре дня, — он пойдет в школу, поправится». — «Ничего! Вот вы стоите на ногах, а я не стою. Ничего ему не дам! Я лежу, я голодная…» Вот такое превращение из нежной матери в такого зверя! Но Игорь не ушел. Он остался у нее, а потом я узнала, что он умер.

Через несколько лет я встретила ее. Она была цветущей, уже здоровой. Она увидела меня, бросилась ко мне, закричала: «Что я наделала!» Я ей сказала: «Ну что же теперь говорить об этом!» — «Нет, я больше не могу. Все мысли о нем». Через некоторое время она покончила с собой».

 Валерий Томилин