ЧЕЛОВЕК С ЧЁРНОГО КВАДРАТА

ЧЕЛОВЕК С ЧЁРНОГО КВАДРАТА. ( Переработанный рассказ «Чёрный квадрат).

- Вы боитесь смерти?

   Весёленький вопрос. Согласитесь. И даже очень притягательный и интересный, особенно тогда, когда  трезв, когда начисто отсутствует желание разговаривать, когда гаснет любопытство, когда... Словом, когда ты едешь туда, куда не хочется ехать. А куда мне   не хотелось ехать – не важно. У любого человека, в памяти сидит такое место, куда не только не хочется ехать, а даже вспоминать: кто из вас без греха, пусть первый бросит в неё камень. Полбеды, когда разыгрываются неприятные чувства. Такие чувства испытывал я в двухместном купе поезда, откатывавшего свои колёса от Москвы до Берлина. Но полная беда, когда чувства сначала начинают развинчиваться, а потом каким - то таинственным образом против воли начинают скручиваться, свинчиваться в сознании в беспокойное воображение, которое поднимает такие вихри в душе, что ни какими усилиями не погасишь. Приходиться ждать, пока само уладится. И хорошо, когда заладится, а если не уладится?

   Природа была, что называется, в масть моему настроению. Временами она хлюпала, выжимая с разлохматившихся туч, плотно загруженных водой, хлёсткие ливневые дожди, так что в купе оседала темень и возникало ощущение удушливой  сырости, которая пробивалась даже в голову, отчего мысли становились водянистыми и возникало стремление: вытряхнуть их отдута и выжать. После она неожиданно разряжалась ярким режущим светом, который, пробиваясь сквозь хмурь, слепил глаза. За окном мелькали деревушки, я даже не успевал толком рассмотреть их, они вдруг исчезали,  проваливаясь в густой плотный туман, наваливавшийся с пустынных полей, которые перемешивались  с мелкими лесами, за верхушками которых  вырастали чёткие увесистые  громады городских многоэтажек. Всё, казалось мне,  было  разорванно, не склеено, где и как попало растыкано,  смешивалось в глазах,  сваливалось в кучу.

   Мой попутчик, прищурившись, посмотрел на меня, подмигнул, и, закрывшись размашистой улыбкой, застыл. Настроение моё было подорвано, я надеялся, что выправлю его  сном под ритмичный перестук колёс, но мой попутчик не то, что ещё больше подорвал его. Он просто  разметал и добил остатки хорошего. Тогда я не понял его. Он оставил во мне раздражение, но с годами я пришёл к убеждению, что он прав, не смотря на его, на первый взгляд, шутовские привычки и как бы ошмёточные  мысли, которые он проявлял и высказывал  почти во время всей дороги.

   Смутил меня, конечно, и его вопрос, но более всего его внешность. Он был с объёмной, совершено чёрной и необыкновенной густоты  шевелюрой, гнездившейся на его голове, словно воронье гнездо.

- Может быть, вначале познакомимся, - буркнул я, - а то, вдруг, не успеем. Мало ли что бывает. Заявится.... Поезд то едет, колесом  споткнуться может.

- Ну, конечно, конечно, мало ли что, споткнётся, свихнётся  колесом, - лихо и на лету подхватил он,  сдулся с полки, схватил, нет, не схватил, а буквально загрёб своими руками мою руку и начал трясти, похлопывая её своей рукой, прижимая мою руку к своей груди, приговаривая, -  очень, очень рад, с большим удовольствием и вниманием, достоинством.  -  Он сыпал словами, тряс мою руку, как в лихорадке, но при этом внимательно смотрел на меня, но ни имени, ни отчества не называл. 

   Проделав это, он откатился на своё место, прилип к стенке купе, нервно забарабанил пальцами по откидному столику и снова, прищурившись, весело уставился на меня. Редкий экземпляр. При встрече с таким возникает ощущение, что он не смотрит на тебя, а без остатка загружается в душу и начинает рыскать там, ковыряясь и разбрасывая всё в поисках того, что тебе не известно, но известно ему.

- Знакомство для смерти, - выпалили он, - не играет никакой роли. Это подтверждает практика. Эх, -  он притормозил, - сколько я не знакомлюсь и с кем, как с нижними рядами, так и с верхними,  а всё равно, приношу свои извинения, выражаясь народным творчеством, дуба отхвачу. Не крепкого и не мелкого, а просто нормального, откидного  дуба. Аркадий я. Отчество не называю. Мы все когда-то будем без отчества. Понимаете.  По той же причине. Так какой же будет Ваш ответ?

- Может, вначале выпьем? – угрюмо сказал я. – Такую тему можно только водкой подсластить.

- Совершено верно, - не закричал, нет, заорал он, так что мелкие белые шторки на окне запузырились, - С удовольствием. С превеликим наслаждением. А у Вас имеется? Ну, если предлагаете, то должно иметься. Иначе это чистейший обман, фигли-мигли, недостойное основательного, солидного, - выбивал он, -  делового человека, уважающего себя.  Соблазнение, которое не имеет положительного эффекта. Пуф, - он разрядился  мелкой струёй воздуха.

   Ну, нахал. А вообще прав. Если выражаться, как он говорил, народным творчеством, то прав подлец. В это время в купе вошёл проводник с чайным подносом. Попутчик бросил на него быстрый взгляд, ощупал, и, соскользнув с полки, напустил приторное  выражение на лицо.

- Чай горячий, -  бросил он.

   «Слава Богу, - подумал я, - нормальный житейский разговор. В норму входит мужик. Давно бы так по-человечески с водочкой и чайком за столиком, о погоде, о власти, куда мы движемся, в правильном ли направлении, к центру жизни или опять откатываемся на её обочину, словом, расслабиться, помечтать, а то начал хрен знает с чего». Я облегчённо вздохнул, но всё завернулось в обратную сторону.

- Мы наливаем только горячий, - небрежно бросил проводник, затвердев лицом, что означало: никаких сомнений.

- Я не спрашиваю Вас, какой чай Вы наливаете, - он как бы даже прогнулся, -  я спрашиваю горячий он?

   Проводник заковырял ногами, а как тут не заковыряешь, облом психики от таких вопросов начинается. Если логически мыслить, то какие могут быть вопросы?  Он  с тревожным удивлением посмотрел на меня, а потом на попутчика, стоявшего с невозмутимым видом.

- Да Вы попробуйте, - почему-то неуверенно произнёс проводник.

- А если не пробовать? Вот так, как есть.

- Ну, - неуверенность проводника возросла, видимо, достигла пика, и он сорвался. - Кипятком заправлял, -  проводник заволновался  и хотел даже всунуть указательный палец в стакан. – И зачем я тогда топил печку, - ощетинился он, сверкая запузыренными злостью глазами, -  наливал воду, топил, краник откручивал....

- Отменно, отменно, - захлопотал попутчик. – Отлично. Не к чему придраться.

   Проводник открыл рот: что отлично? что отменно? - но, несмотря на открытый рот, он по-человечески понадеялся на дальнейшую похвалу, но тот неожиданно замолчал, словно сорвал свой стоп-кран, продержался секунды три и снова взорвался.

  Я всегда говорил, - возбуждённо выбрасывал он, - что люди конкретной профессии, да все, все  обладают большим жизненным опытом краник откручивать.  Кстати, - он подобрался, поднялся на цыпочки, проводник был повыше ростом, и как бы заглянул в глаза проводника. -  А зачем он Вам нужен?

- Кто, - глаза проводника буквально испепеляли попутчика.

- Как кто? Жизненный опыт. Ведь если посмотреть с грустной точки зрения, то никакая профессия и никакой жизненный опыт не спасёт Вас, - бросил попутчик с весёлыми бесовскими искорками в глазах. – Все, все какими бы профессиями они не обладали и какой бы жизненный опыт не имели туда, туда... Зачем тогда они: профессия и опыт нужны. Да и не только профессия и опыт. Оказывается, что всё, что  делает человек, есть просто  временное, краткосрочное, имеющее границы, пробить которые невозможно. Зачем карабкаться, если знаешь, что через стену не перелезешь, а тужишься. Я спрашиваю Вас, зачем, - он налетел на проводника и, возможно, завалил бы его на пол, - я знаю много ответов на это, но ни один меня не удовлетворяет. Вернее, я не верю ни в один, а карабкаюсь. Значит, есть ответ, но он скрыт от меня. Только ради Бога не нужно религии и мистики. Там одни обещания и затемнение  мозгов по полной программе, которую написали ещё наши предки. И представьте, - он с возмущением  откинул руки в сторону, -  сколько веков прошло, а она – программа - держится, но никак не реализуется. Никаких подвижек. Не рабочая программа. Чудеса. Пробуксовывает, а держится. Вы не спешите с ответом, подумайте, я подожду, - строчил он, обхаживая проводника.

   Проводник в отличие от него ждать не стал, потому что предыдущий налёт подсказывал ему: ничего кроме заморочек не будет. Ещё бы. Принёс горячий чай, а этот ненормальный сомневается.  Он дрожащими руками кое-как выставил стаканы  на стол и  буквально выметнулся из купе с разъярённым лицом.

- Нехорошо, нехорошо с таким лицом угощать чаем пассажиров,  - попутчик сердито покачал головой, шевелюра зашевелилась, и мне подумалось, что сейчас из неё выскочит воронённая птичка, птичка выпорхнула, но иного рода. – Пассажиры в этом поезде нервные и недоверчивые. Они подумают, что он отравить их хочет. Лицо-то наталкивает на такие мысли. -  Он перекинул взгляд с двери на меня. – Откуда я знаю, что пассажиры в этом поезде нервные? А я часто, - с беззаботными нотками бросил он, - езжу в этом поезде, можно сказать, что почти всю жизнь, и вижу, как они лезут  и дерутся. Удивительно, - воскликнул он, -  у каждого есть свой билет с чётким номером вагона, номером места, а всё равно прут и склочничают. Все с номерами, а давятся. Ну, посмотри в свой билет. И иди к своему месту. Нет. Так и норовят примоститься на чужое. А оно ведь может оказаться хуже своего. Сложные люди...

   В проходе пронзительно взвизгнула женщина, но визг потонул в надрывном голосе проводника: чем оно Вам не нравится, оно у меня всегда такое, когда я в Берлин еду.

- Интересно, - бросил попутчик, - а какое лицо у него, когда он возвращается в Москву? Как Вы думаете.

   Не дожидаясь моего ответа, он подошёл к двери, оттопырил правое ухо, развёл руками, как бы давая понять мне, что такая привычка присуща человеку, в ней нет ничего унизительного, и  пришлёпал его к двери.

- Жаль, - вздохнул он, выстояв почти минуту, - хотелось бы узнать, какое у него московское лицо. – Он, как бы задумался, а потом вскричал, - нет, нет. Он не тянет. У него не берлинское и не московское лицо. Понимаете, - зашептал он. – У него человеческое лицо. Только в разрезе, - выпалив это, он не остановился. -  А  женщина была взволнована, а  взволнованных женщин лучше не трогать.  Правда, - он заискивающе посмотрел мне в глаза.

   Скажу честно. Мне сильно не понравился его заискивающий взгляд. А почему? Дело в том, что хоть и неприятно говорить, но приходится, я сам иногда заискиваю.

- Это почему нельзя трогать взволнованных женщин? – налетел я. - Можно и нужно.

- Не советую, - отбил он.-  А лучше пойдите и спросите у проводника.Я Вам мыслями объясню, а он чувствами. Итак. – Он застолбил свой взгляд на мне. - Вы, кажется, что-то хотите спросить. Спрашивайте. – Одно добродушие на лице. Ну, хотя бы капелькой злости засветилось.

- Я что-то не понял о чае, -  раздражённо начал я, у меня была не неуверенность проводника, а недоумение. -  Может у Вас был какой-то скрытый чайный смысл? – брякнул я. – Или Вам нравятся комедии?

- Нет, нет, никаких комедий, никакого скрытого, как Вы изволили выразиться, чайного смысла,  - понеся он. – Впрочем, я и без Вашего откровения заметил, что Вы тоже ничего не поняли. Это видно было по Вашему лицу, но, если я стану объяснять Вам чайный смысл, я опасаюсь, что Вы не поймёте и станете травить свои нервы. А нам до Берлина ещё ого-го сколько ехать. Преодолеть этот путь с затравленными нервами. Нет, я не сторонник накручивать.

   Я чуть не сорвался. Врёт же. Напропалую и нахально. В глазах не моргающее  благородство. Уже ведь накрутил, подсадил, а сейчас даёт откат: я не сторонник. Может быть, я и запылил бы, но он круто повернулся ко мне и чуть не уткнулся в моё лицо.

 - Вы не удивляйтесь моему обезьяньему поведению, - застрочил он, высушив половину бумажного  стакана водки.

   Скажу вам, что такого прыткого, юркого мужика я ещё не встречал. Он бегал, нет, он мотался по купе, словно за ним гонялся рой диких пчёл. Он так мелькал, что я порой терял его из вида. Передо мной, будто носился вихрь, из которого выглядывало ухмыляющееся  лицо

-Дело в том, - выпаливал он, притормаживая ноги, но не язык, что мне хотелось, - моё поведение обусловлено моим вопросом.  Вот сейчас, например, зайдёт этот же проводник, хотя, вряд ли, он после такой разминки решится заглянуть, но допустим, что проявится, и спросит: а у вас есть билеты? У него будет поведение, обусловленное вопросом. Если Вы покажите  билет, он будет вести себя не так, если у Вас не окажется билета. Он сдерёт с Вас штраф и выпрет на первой остановке. Двойной удар. Штраф и это, - он махнул коленкой, -  и под то, - демонстрации не последовало, так как одно «то» было просто недостижимо, а второе прочно обосновалось на полке, на всякий случай. - Если на все вопросы, которые задаёт человек, будет одно и то же поведение, то природа взбунтуется и скажет: я вас, дураков, наплодила не для того, чтобы у вас на все вопросы и ответы было одно и то же поведение. Почему я заговорил о поведении? Понимаете, если человек на все вопросы  имеет одно и то же поведение, то это, на мой взгляд, либо научный патриотизм, либо общественный  задавленный патриотизм. Им каких угодно  минусов наговори, но они всегда будет в одном  плюсе. К тому же это опасно и для человечества. Оно  вымерло бы от словесного и поведенческого однообразия Я не говорю дуба. Это только к единичному человеку: отхватил, схлопотал, дёрнул, заломил, врезал дуба, а к человечеству отхватить дуба не подходит. Больно оно широко и ухватисто.  Более презентабельно: вымирать. Так вот. Те люди, которые говорят и убеждают, что они не боятся смерти, это люди с мелким, неразвитым воображением. Приношу извинения. Не совсем так. Эти люди могут иметь колоссальное, фантастическое воображение, например, в области физики, искусства и прочего, но в области смерти у них, может быть,  не развито воображение, они эмбрионы. Почему, спросите Вы.

- Да не хочу я ничего спрашивать, - огрызнулся я, засыпанный его словами.

   Поезд наращивал скорость. Я раздвинул шторки и уткнулся в стекло окна. Образы окружающего стирались, мелькали пятнами, а потом слились в одну  полосу. Разглядеть, что было в полосе, не являлось лёгким. Нужно было сильно напружинивать глаза, но и это не помогало. В глазах темнело. А разглядеть хотелось. Это отвлекало бы и от попутчика, и от мыслей о том  месте, куда не хотелось ехать.

- А напрасно, очень даже напрасно, - молотил попутчик. -  Вы  сужаете, урезаете, умельчаете, так сказать, отхватываете самый болезненный кусок жизни. Основную жилу. Так вот. Многие  не в состоянии охватить всю полноту слова «смерть». И моё объяснение они не поймут.  Человек ведь кто? Временной отрезок в вечности. Вы задумайтесь, а сколько было вечности до вашего прихода. Это же неизмеримо. Вам не страшно от этого? Вы только нажмите на своё представление, воображение. И уверяю Вас. Вам станет не по себе. А теперь  развернём ваше воображение ещё сильнее. В обратную сторону. А сколько будет вечности после вашего ухода?

   В купе работал кондиционер, нагоняя свежий воздух. Простыни и наволочки были белыми, чистыми и накрахмаленными до хруста. Вся купейная обстановка располагала, я бы сказала, даже просила к отдыху, ляг, подложи под голову руки или свернись калачиком, закрой глаза, помечтай, но нет же. Попутчик стягивал с полки и впихивал в зыбкую вечность. Далась она тебе.

- Сосчитать Вы не сможете, - продолжал он. -  Не потому, что вечность нельзя сосчитать, а потому что Вы будете там, где нет  ни арифметики, ни алфавита. Представляете: учил арифметику, алфавит, а потом на тебе – не пригодилась. Ну, куда это годиться. Это же неразумно. Человека учат читать, писать, а потом, как муху прихлопывают. И это положение никто не может исправить. И дело не в том, чтобы его исправить, - он засверлили меня глазами. - Его даже не нужно исправлять. Оно существует. А если существует, значит, для чего-то оно же нужно. Природа его не случайно пришлёпала. А зачем и для чего оно нужно? Никто из нас  не знает. Одни вымыслы. - Он даже дробно застучал короткими ногами.

   Поезд замедлил ход, приближаясь к станции. За окном мелькнул небольшой обгоревший лесок с выжженными до белого блеска деревьями, похожими на высушенные скелеты. Потом узкая, петляющая мелководная речушка с истощёнными песчаными низкорослыми  берегами, упиравшаяся в засиженное густой тиной болото, за которым высилась буровая вышка для извлечения воды. А рядом  искусственный бассейн с плиточными  берегами и отливающей голубизной  водой для полива поля. Костерок с сизым вьющимся дымком. Рыбачек. Неприхотливо, но тянет. Заскочил поезд за посадку, и исчезло всё, словно и не было.

- Так вот, - не утихал попутчик. – Сильное воображение, когда задумывается, сколько же вечности будет после его ухода, испытывает страх. – С его лица мигом слетела весёлость. Оно перекосилось, на него, словно накатились чем-то свинцовым и вмяли. Как же быстро менялся он. - Это действительно страшно. Что вечность для человека, если в ней нет места для него. Места нет, а вот  думает о ней. Разве это не удивительно? – Он несколько секунд помолчал в этом состоянии, а потом принялся заново.  Я не мог понять: играл ли он выражением своего лица, поступками или это были быстро меняющиеся состояния, и если это было так, то чем они были вызваны? Психическими расстройствами или умением контролировать своё лицо, поиграть, пошутить. А может ни то и не другое. Природа таким вылепила. Кто знает? По словам, мыслям и поступкам психологически натасканного  человека понять, какой он, практически невозможно, если он не окажется в незнакомой ему обстановке и выше его воли кризисных обстоятельствах. Наши глубокомысленные  судачиния о других всегда мелководны. Расписывая других, мы ставим свою подпись. И не отвечаем за неё. А намолотить – намолотим, если не осекут. А если и осекут дружелюбно  или насильственно, сильная натура выстоит. А замороченная ещё некоторое время побрыкается, пока не иссякнет инерция. – Да, да, - сыпал попутчик. -  Мелкому воображению наплевать. Оно уткнулось носом  в сиюминутные хлопоты, заелось ими. А вечность пропустило. А нужно в неё закопаться, углубиться, так сказать, войти в контакт и дружбу с ней. Измерять себя с ней. Может, найдётся  окошко, в которое можно взглянуть и увидеть, что в ней, но мы же привыкли  не взглядывать, а подглядывать и не в окошко, а в щёлки и при том друг за другом. Нас это больше волнует. Нет, - он перепрыгнул не в другую тему. Он оставался в той же, но, отбросив детали, уцепился за основное. – Человек – это что-то уникальное с одной стороны, я бы сказал с правой стороны, она главнее, а с другой стороны, с левой просто какое-то недоразумение, бестолковое, никчёмное, запутанное, которое, как никто, умеет портить себе жизнь. Гадит и радуется этому. И ещё гимны в честь себя складывает. Впрочем, это нужно. Надо же себя разбавлять похвальным, ободряющим, поддерживающим словом. Как там говорится: вначале было Слово, и Слово было у Бога,  и Слово было Бог. Замечательно: и Слово было Бог.

   Ну, к чему это сказано. Казалось, что его слова и мысли расцеплены. Кувыркаются. Мотаются, как перекати – поле. Куда ветер гнёт, туда и несутся. В тоже время я чувствовал, что есть у него как бы подспудный, невидимый   «магнит»притягивающий разборханную  речь к цельной. Это, как в компьютере. Буквы на клавиатуре  расположены на разных местах, отдалены друг от друга, бьёшь по ним, а буквы не разбегаются друг от друга, а  выщёлкиваются на экране в слитное слово.

- Не стало слово Богом, - вздохнул он. – Измельчили. Попадётся иной раз приличное слово, а заглянешь за него и наткнёшься на писаку, наполненного не искренностью, а либо лестью, либо глухоманью, либо агрессией, либо..., которые через край хлещет.

   Как бы там не было, а мне стало завидно. Ведь не выдыхается. Не успокаивается. Такому словесному запалу прочности можно только позавидовать.

- Что такое воображение? А вот был такой случай. Ординарный. Подобных случаев много. И Вы слышали о них, но я расскажу его Вам, чтобы услышать, какой же ответ у Вас будет.

- Я не люблю экспериментов, - взъерошился я.

- Эх, на! Открытие.  Верхние только то и делают, что проводят эксперименты над нижними. Понимаю. Какая уж тут любовь. Работал я младшим научным сотрудником в одном патентном институте. Да Вы знаете его.

- Не знаю, - отрубил я.

- Да разверните своё воображение. Он находится на набережной Москва реки. Если Вы станете прямо и протяните прямо  взгляд, то упрётесь в наше главное здание. Так вот.  В здании этого институт на третьем этаже был балкон. Балкон, как балкон. Он и сейчас есть. Балкон обладал  мистическими свойствами. Это мы, сотрудники, узнали после того, как он с ума сошёл.

- Балконы с ума не сходят, - язвительно заметил я.

- С ума вообще никто не сходит, - бросил он, - поскольку нет точного критерия, что такое ум и какая ветвь из множества его ветвей является сумасшедшей. Гениальный ум, простой ум. Одно отличие в том, что от гениальных умов мы страдаем больше, чем от простых. Простой – это, как проводник: краник отвинчивает. А гениальный, как хлынет, всё сметёт. Потом высаживай по-новому. Но мы отошли немного от темы. Вещи обладают способностью сохранять в себе дух своего обладателя и передавать его по наследству другому обладателю. Кто передаёт блестящий паркет, на нём же гвозди не станешь заколачивать, он соблазняет танцевать, каблуки чтоб на нём отламывали при различных ужимках и  «па», а  кто деревянный пол, который напускает  дух мокрой тряпки. Назначили нам нового директора. Когда назначали, нормальный, свежий и осветлённый он был. Вот такой, как Вы, - он посмотрел на меня, но, как мне показалось, не просто посмотрел, а с подозрением. - А потом директор в мозгах свернулся. Почему? – Он уставился на меня горящим взглядом, словно хотел прожечь.

- Да откуда я знаю, - вспыхнул я. – Может, злоупотреблял этим. Водочкой.

- Нет, нет. Его сгубили  частые  и не обдуманные, не сдержанные  хождения на балкон и собственное воображение. Он не посмотрел в горизонт. Правда, смотреть в горизонт уже устарело. Требуют смотреть за горизонт. Это не выдумка. Это сверху указание недавно спустили. Так вот. На  этом балконе дух Наполеона осел. Наполеон с этого балкона на пожар в Москве смотрел. Это точно. Я в архивах вычитал. Был Наполеон на балконе. Наш директор и зачастил на балкон и воображение там своё развивал. В какую сторону, надеюсь, понятно. И развил.  В один день вышел на балкон, как перспективный, креативный  для института человек, а когда вышел, креатив весь пропал. Но перспектива расширилась. Стал на секретаршу кричать: где треуголка, где шпага, почему полководцы бездействуют. Ну, сами понимаете. Приехали полководцы в белых халатах и увезли. Не в Бородино, а в палаты белые. В клинику Корсакова. Да Вы знаете её.

- Не знаю, - упрямо отрубил я. – И знать не хочу.

- Вот. Так и знал. Результат эксперимента. Ни у кого нет желания попадать туда.  Но то, что у Вас нет желания, и Вы знать не хотите сие душевно больное заведение, - бросил он, - ещё не исключает того, что Вы не попадёте в него. Скорее всего, попадёте, потому что именно упрямые и несоглашательные  более всего туда и попадают. Одно утешение для них: в тесноте, да не в обиде.

   «Откуда вынырнул это «Сие», - со злостью подумал я, - приличный поезд, дружбу между двумя столицами наводит. И вот затешется такое «Сие»  и вывернет наизнанку».

- Кстати. Почему Вы всё время говорите «Не». Вам что не знакомо «Да». Вы когда-нибудь говорите «Да».

- В редких случаях, - отбрил я.

- А не врёте. – Он скользнул взглядом по моему лицу. – Хотя сейчас все говорят «Да». Редко кто отважится на «Нет».  А позвольте, в каких...

- Не позволю!

- Ну, вот опять «Не», - он захохотал. Раскатисто, словно громом полосонул. – Впрочем, продолжим.  Время у Вас ещё есть. Может быть, познакомитесь. В клинике полезно побывать. Для познания полноты жизни. Я не верю тем, которые говорят, что они всё знают о жизни, если они не побывали в таких клиниках. Вот до чего воображение может довести. С воображением шутить нельзя. Если зацепит, то будьте уверены: затащит, уволочёт   в  дебри или сверхумников или сверхдураков.

- А Вы сами случайно не были на том балконе?

   Я перешагнул планку вежливости. А что мне оставалось делать.

- Случайного в жизни ничего не бывает, - он сдёрнул улыбку с лица. -  Да и дело не, сколько  в балконе, а в воображении.  Если бы природа  вдруг решила пошутить и наделила бы слона воображением сверчка, то уверяю Вас никакой хобот и тоны мышц не помогли бы слону. Его завалили бы мошки.  

   Поезд остановился на станции. Недолгая короткая передышка. Единственное, что запоминается мне на станциях, так это то, что одни пассажиры вываливаются на перрон, другие вваливаются в вагон. Словом, происходит обмен местами. Когда он закончился, поезд  загугукал, заскрежетал, колёсами и, сорвавшись, словно полетел по воздуху.

- Вот приведу Вам ещё случай с моим соседом. Он пригодится нестоячим мужчинам.  Познакомлю Вас на расстоянии.  Пришёл он однажды ко мне. Растрёпанный, углублённый в себя. На глазах слёзы. Плачет. Ну, трагическая особа, страдальческий образ. Я его полностью не буду обрисовывать. У нас страдальцев любят. Наездились на них. Любой из нас утешительное слово для него найдёт. А если ещё страдальца во всё  побеждающего героя вывести, то облепят его такими геройскими словами, что, - он замельтешил руками, словно хотел взлететь. -  Сосед и говорит: беда, Аркадий, беда. А сам лица не имеет. Скис. Мир красок и цветов утратил. Как жить дальше, не знаю. Ну, я ему: какой мир красок и цветов, может, вернём. А он, как рубанёт мне, импотентом я стал.  Понимаете, - он уставился на меня. -  Разверните своё воображение. Он прав, на все проценты прав. Ведь до импотенции ого - го какой мир красок и цветов был.  Он пытается вернуть цветной мир, а не получается. В воображение только схватывается, а на деле схлопывается. Так он так разворотил своё воображение, что чуть не завернулся, но вернулся к утраченному миру. Восстановил цвета и краски. Воображение помогло. Это я говорю к тому, что такое воображение, - он объехал меня взглядом и запустил его на потолок, - может каждому опавшему  мужчине пригодиться. Так что хорошо.

- Что хорошо, - озлобленно сказал я.

- Как что, - он захлопотал  руками, - Имеется повод, чтобы выпить за воображение. Но с ним шутить нельзя. Это, если выразиться современностью, штука стрёмная! – Он взвинтил рукой воздух. – Это ещё ничего, - затарахтел, зазвенел он. Словом, будто насобирал где-то всех звуков и за раз выбросил их. – Вы «Чёрный квадрат» видели?

- Какой ещё квадрат на хрен, - кажется, я потерял всё терпение, вежливость, -  я не занимаюсь геометрией, - сорвался я, - с детства ненавижу прямые и кривые.

- Как же, как же, - не обращая внимания на мой срыв, упористо и воодушевлённо начал он, - «Чёрный квадрат» Казимира Малевича. Вот у кого было воображение. Титан, гений. Пишут, что он склочничал и комиссарил.  Так это делал и Ньютон. И ещё масса. Чистокровных гениев не бывает. Обязательно есть примесь в виде женщины, водки, кокаина или воздушного шарика на голове.. Разного вида. Она прилеплена не случайно. Код Леонардо да Винчи. Надеюсь, читали.

- Не читал, - отрезал я в надежде, что он перестанет, наконец, долбать меня: дескать, невежа, о чём с ним разговаривать.

- А код Казимира, - он сказал это по-свойски, словно был с ним знаком, - какой  в «Чёрном квадрате»? А! Что он обозначил своей картиной. Чёрным квадратом. – Он уставился на меня. -  Намазюкал одну черноту. А это чернота, - он поднял указательный палец вверх, - окружающий нас мир,  Всё в окружающем нас мире не имеет ни цвета, ни красок, ни вкуса, ни запаха. И Казимир точно это подметил, но ему помогли.

- И кто ему помог, -  у меня было ощущение, что я начинаю свисать с нервов. – Может быть Вы.

- Что Вы, что Вы, - он прополоскал меня смеющимся взглядом. - Вы посмотрите на мой возраст. Казимир уже там рисует, а я только в Берлин качу. Конечно, придёт время, и я догоню его, а сейчас я простой и скромный младший научный сотрудник патентного института. У меня есть стол, стул, печатная механическая машинка, электрическая,  бумажные листы форматом А-4 для писем, отчётов, различные  ручки, ластики, скрепки, точилки, чернильные приборы, канцелярские конки, белила, скотч...

- Зачем столько подробностей?

- Как зачем, - удивился он, - без подробностей Вы не поймёте человека.  Ведь достаточно взглянуть на стол, за которым сидит человек, и что на столе, и всё ясно. У меня на столе ещё есть чёрно-белые, карандаши, цветные. Я затерян среди них. И не только я. Все, все затеряны среди вещей, и извлечь, выдрать оттуда человека очень трудно. Чем дальше, тем больше он погружается в них. Но это понятно, все это знают. Дело в другом. Вот что касается меня. Подходит какой-нибудь старший научный сотрудник ко мне и говорит: езжай в институт экспертизы, но говорит он не мне. Он говорит карандашу, потому что на карандаш смотрит и меня за карандаш принимает. Карандаш для него главнее, чем я. Потому что я нужен ему, когда у меня карандаш, а если его убрать от меня, то какой с меня толк. Вы - пассажир с билетом. Вы ценный человек для проводника. Он Вам  чай принесёт, журнальчики, официантка с ресторана тележку прикатит. А без билета. Я уже говорил, как с Вами поступят. Человека зачастую ценят, как по наличию вещей у него, так и по их отсутствию. У нас в институте по карандашам. К старшему научному сотруднику подходит ещё более старший и снова карандаш. И по ступенькам. Лестница карандашей. И Вы знаете мне не обидно от этого. Мне не важно, что другие считают меня карандашом или, как раньше обозначали: маленький человек. Главное, кем я сам считаю себя,  - он махнул рукой, - но возвратимся к теме. Всё вокруг нас чёрное, а все цвета и краски, свет, запахи  и тому подобное кроется вот здесь, - он гулко застучал по лбу. - Это, как бы Вам сказать, чтобы Вы поняли, не заглядывая дальше своего носа, в некотором роде уникальная лаборатория по переработке всего бесцветного и не только бесцветного. – Он ухмыльнулся, - и чай проводника тоже. У нас в мозгах совершенно иной мир красочный, цветастый, чем окружающий. Поняли, - с торжественными нотками закончил он. Мне показалось, что это было сказано с большой искренностью. Если в других темах он как бы ехидничал, насмехался, глумился, то здесь он словно стряхнул их. – Вокруг нас кромешная темнота, в которой мы живём. Но не это даже главное. Шастаем-то мы в темноте, но, - он снова запустил указательный палец вверх, - судьба каждого человека, выражусь простенько, народным творчеством, как в случае дуба заломил, так вот судьба всё равно, что резьба,  нарезанная на болту. Надеюсь, Вы знаете, что такое....

- Не знаю, не знаю, - скороговоркой отбил я.

- Это выражение о болте я взял у одного человека. Накрутил гайку на первый  шаг и всё. Будет судьба  вертеться  по болту так, как нарезана резьба.

   «Сейчас я тебя прижму, - подумал я, - не отвертишься».

- Ну, - снисходительно начал я, - а кто резьбу нарезает? Основной резчик, кто?

- А кому положено, - беззаботно  ответил он, оставив меня с открытым ртом, конкретно не назвал, а я надеялся на конкретику, чтобы поспорить,  - кому положено, тот и нарезает. Допёрли, -  с нажимом повторил он.

- Не допёр, - отрубил я.

- Это бывает, - снисходительно заметил он. – Не такие, как Вы не допирают.  Посмотрите на перрон, видите, вон идёт по перрону белокурая леди, а как идёт, хорошо, искромётно идёт,  - он нагнул мою голову и прилепил её к стеклу, леди действительно шла и действительно была белокурая, и действительно искромётно шла. -  Она воображает, она уверена, что она белокурая, и мы воображаем, думаем, что леди белокурая, волос белокурый, а на деле?  К сожалению, она не белокурая. Бесцветная в волосе. Это у нас в мозгах она белокурая и не более. С карими глазами.

- Перестаньте ломать комедию,  -  Мне показалось, что я крикнул. На самом деле, думаю, что это был мышиный, задавленный писк. Я тогда вскользь думал, чем было вызвано такое его поведение. Только после, после я задумался по-другому. -  Да Вы просто шут.

- Кто его знает, - весело произнёс  он, - кто его знает. Многие думают, что шут  развлекает зрителей в цирке, а на самом деле он показывает, какие мы есть. Так что ходите в цирк.

 - Бред всё это, бред, - застрочил я.

   Пожалуй, я  даже перещеголял его в быстроте слова, потому что я поддался его поведению. Как говорят, сорвался со своей орбиты, но выскочил на его же орбиту.

- Ну, конечно, конечно. Я так и знал, - он засмеялся. -  Если Вы это называете бредом, то, значит, Вы знаете истину. А если не знаете и просто выплёскиваете слова, то Вы, прошу извинения, просто, на просто болтун, коими забит этот поезд, но не это главное.

- Безапелляционнее мнение о пассажирах, - с ехидцей отмахнулся я.

   Откуда он мог знать всех пассажиров? Это было моё твёрдое убеждение, но любое убеждение можно расколоть.

- А Вы пройдите по вагонам и спросите, что есть истина?

   Правы те, которые говорят, что простота хуже воровства. Ох, как же правы! Я не опроверг это мнение, а со всей ярой пылкостью доказал, что это именно так и есть.

- Они посчитают меня дураком.

- Так в чём дело, - захохотал он, - почему Вы  не признаете мою праведную мысль?

   Да. Подсёк. Завалил. Мне, конечно, хотелось выяснить, в чём он видит различие между дураком и болтуном, но, честно признаюсь, струсил. Как-то не хотелось попадать в очередной впросак. Он помолчал. Я напрягся. Закончить просто так было не в его правилах. Он же сказал, что главное не в этом. И пока не выскажет своё окончательное главное, поспать не даст. Я не ошибся.

   Колёса поезда всё также накаляли рельсы, с которых ворохом высыпались искры, но, уткнувшись в наползающую темноту, вязли в ней. Недолговечен был их полёт, прерывист, но когда смотришь со стороны, то видишь, как бы бегущую мелкую огненную дорожку.

 - А что есть истина?

   С этого момента началось самое трудное и неожиданное. Оно не укладывалось даже в голову. Я уверен, что не только мне, но и вам приходилось видеть артистов  на сьёмках, на сцене, на экране кино, за кулисами, на улице, дома. На сцене вихляется, крутится, мелит, рассыпается. Словом вьётся над образом, чтобы не промахнуться, а точно клюнуть туда, куда нацеливает режиссёр, а как окажется, например, дома, в семейной обстановке за чаем или крепенькой совершенно другой человек. Одно лицо сохраняется, а сценическое, съёмочное, закулисное, цирковое выветривается. Да так выветривается, что вместо настоящего его имени и отчества Иван Сергеевич называешь его киношным именем, и отчеством  Каллиграф Завёртович. А он принимает это, как должное и даже не сердится, а откликается и откликается  звучно, хорошо.  А перемена роли! Втискивание в новую. Загадочное явление. Двадцать или тридцать лет артистическая знаменитость  играла вождя народного, копировала его, картавила, и  копия  картавила лучше, чем сам оригинал, и именно это более всего сблизило зрителя не с оригиналом, а с копией. И вдруг поменялись времена, плюнула копия на потерявший вес оригинал и махнула  в новый оригинал: в петербуржского захлёстанного  барона, который  на всём протяжении фильма только то и делал, что забивал стрелки, и так забивал, что публика тоже плюнула на картавивший оригинал и ещё более сблизилась уже с баронской копией. А что происходит с мыслями? Мысли, которые накручивают оскомину, развинчивают  иного человека в бог знает что. А интересные мысли даже можно сказать любимые  буквально выворачивают, а иногда и сворачивают человека. Так произошло и с моим попутчиком. Затвердел. Голос его стал спокойным, ровным. Из поведения исчезли все шатающиеся, дёргающиеся детали. Его словно зацементировали, оставив двигающимся один взгляд, которым он не отпускал меня, и шевелившиеся губы, похожие на толстые макароны.

- Что есть истина? – повторил он. - Вопрос не правильный. Ветхий. Его давно пора на свалку к тем вопросам, на чём стоит земля: на трёх китах,  трёх слонах или черепахе?  Истина не безразмерный чулок, который можно натянуть на голову всем. Небольшая поправка. У каждого своя истина, но никто не может сформировать свою истину так, вернее, найти такую истину,  чтобы она стала достоянием всех, чтобы все приклеились к ней.

   Он передёрнул плечами. Я ожидал нового каскада словесной эквилибристики. В это время в купе заскочил проводник с ухмыляющимся лицом, за ним потекли таможенники.  Наконец-то он снимет меня с крючка. Новая наживка, но он, вытряхнув из карманов ворох документов на стол, закупорился  в угол, представив таможенникам самим разбираться. К моему удивлению таможенники сравнили только его лицо с фотографией на паспорте и буквально набросились на меня. Проводник занервничал и попытался мучительным взглядом оттолкнуть их от меня и приняться за угол. Нашептал, подлец: дескать, ненормальный не этот, а в углу. Такого мучительного взгляда я ещё не видел. Сколько же было нужно сил удержать взгляд, чтобы он не развалился. Как не пытался проводник сориентировать таможенников на угол, они разваливали меня. Видимо, моё лицо больше смахивало на ненормальное. Впрочем, это понятно. На нём ещё оставались следы  от атак попутчика. Таможенники были одна вежливость. Они спрашивали меня, а точно ли я еду с Москвы и сколько уже проехал,  и точно ли хочу попасть в Берлин и сколько ещё нужно ехать до Берлина,  и если у меня есть желание побыстрей добраться до Берлина, то они готовы предоставить мне более быстрый, современный транспорт. За всё время на лице попутчика держалась лёгкая и беззаботная улыбка. Проводник, поняв, что таможенников не поднять на моего попутчика, выскочил, не забыв при этом погрозить кулаком ему. Прошерстив меня, таможенники вышли с удивлёнными лицами и направились к проводнику. Уж о чём они говорили, не знаю, но разговор был громким. Поезд слегка задёргался, заелозил и опять дорога.  Грустно в первый год выезжать за отечественные пределы, но  манит, а как там? А во второй год, как там, так и здесь.

 - Многие недоразумения человечества, - начал попутчик после неудавшегося покушения проводника на него, - происходят от вредных, но кажущихся  разумных попыток найти общую, объединяющую истину, но её невозможно найти, - он отодрал спину с угла и налёг грудью на стол, -  потому что природа любого человека, чтобы и кто бы не говорил, в первую очередь направлена не от себя, а в себя, - с безразличием проговорил он, но тотчас же и стёр его. - Огорчаться от этого не стоит. Нужно просто признать, что это так и действовать. – Он начал ходить по купе, потом сел на полку и воткнулся в стекло окошка, оставив мне для наблюдения спину и  затылок. За окном набегала темень. Она валила неизвестно откуда, съедая дневной свет, но её пробивал  свет высекающихся вверху звёзд.  - Всё мы из чёрного квадрата: Вселенной, - он не оборачивался ко мне, видимо, я был не интересен для него, он  погружался в свои мысли, - но это не страшно. Дело в том, как мне думается, нет, я даже уверен, что этот чёрный квадрат: Вселенная повторяется в полном объёме, один к одному, а вместе с ней повторяется и человек с негаснущим светом, цветом, красками... , которые никогда не теряются в его неизвестным нам путешествиях во Вселенной. Только у одних они щедрые, тёплые, яркие, веселящие, задорные...,  А у других шутовские, скудные, тусклые, едва мерцающие. Как Вы думаете?

   Я не успел ответить. Он так завертелся, что в мои глаза ударили потоки воздуха, и я закрыл их, когда же открыл, то увидел, что мой попутчик, свернувшись в бублик, лежал на полке, выставив из-под одеяла  засыпающее лицо. Он по-детски посапывал и изредка что-то бормотал о чёрном квадрате.

   С тех прошёл не один десяток лет. Я тоже пришёл к мысли моего попутчика, что свет, цвета и краски существуют только в нашей уникальной лаборатории, что все мы с чёрного квадрата. Я как и он, верю, что  Вселенная повторяется в полном объёме, один к одному, а вместе с ней повторяется и человек с негаснущим светом, цветом и красками. Только у одних они щедрые, тёплые, яркие, веселящие, задорные..., а у других скудные, тусклые, едва мерцающие.

26
855
13