ХУТОР ПРИЗРАКОВ

ХУТОР ПРИЗРАКОВ.

   Дом Ивана Карягина был больше похож не на современный, среднего уклада дом, а на мазанку с двумя тесными комнатками: спальня с тремя мелкими окошками и кухонька в одно окошко, так что свет, пробиваясь внутрь, никогда не захватывал полностью помещения, а ложился узкими, тусклыми полосками. Располагался он на окраине малочисленного сотни в четыре домов хутора, к которому примыкала малосильная, песчаная, обрезанная низкорослыми высушенными посадками степь с одичавшей травой. Недалеко от мелководной  речушки, густо заросшей высоким почти трёхметровым камышом, который, наступая с двух сторон, замедлял и так не быстрое  течение реки, превращая её в болото, поверхность которого всё больше утучнялась хламом, выбрасываемым хуторянами. Метрах в ста от болотной воды река текла вольно, куда хуторяне ходили купаться. Место это называли «Коровий пляж, так как пастухи сгоняли к нему коров на водопой.

   Мазанку Карягина хуторяне обходили, кто стороной, кто поспешно, крестясь на ходу, а кто и с плевком, а малые ребятишки с пригоршней камней, запуская их через раздёрганный, падающий, зияющий дырами плетёный  забор  во двор. Иван и его жена  Людмила воспринимали это, как должное и в злобу не пускались. Однажды их даже избили. Людмилу попытались изнасиловать, но она вырвалась. А хуторяне, особенно, если они пьяные, бьют жестоко. Что под руку подвернётся. Это привычка выбивать кровь без остатка пошла ещё с тех времён, когда мужики, перебрав  на толоках, свадьбах, крестинах, хватились в пьяном угаре из-за одного не понравившегося слова за топоры,  вилы, косы и резали друг друга. Иван и Людмила в полицию не заявили. Хуторяне решили, что они побоялись. Они действительно побоялись, но только другого.

   В тот день, который уже несколько лет с нетерпением  ждали хуторяне, и о котором говорил местный батюшка, что скоро Бог не замедлит, поспешит и проявит милость, чтобы снять наказание с хутора, посаженное им в доме Карягина, Иван, задыхаясь обвисшими лёгкими, и тяжело вышаркивая ногами в резиновых, рваных калошах по потрескавшимся, стёртым  половицам в пустой комнате с оголёнными стенами, завешанными густой паутиной, думал о том, что его жизнь, как и жизнь жены отсветилась.

- Всё кончено, мы сгнили заживо, - бормотал он, кусая в кровь зажелтевшими зубами потрескавшиеся губы, -  я видел вчера во сне себя внутри, там одна ядовитая плесень, а сегодня мне приснилось  кладбище с могилой и крестом, на котором были написаны мои имя и фамилия. Сны не обманывают, когда болеешь. Это пророческие сны. Всё, что было в доме продано, денег нет, а работать я не могу. Да и Людмила тоже работать не может. С такой болезнью, как у неё и у меня сил на работу не хватает.

    Ему было тридцать три года, но выглядел он, как одряхлевший старик, возраст которого не поддаётся даже приблизительному определению. Сгорбленный, с петляющей походкой, которую он почти уже не мог контролировать, и руками, которые мотались в разные стороны, словно из них вынули кости и их привесили только для того, чтобы удивлять прохожих. Жена была на два года младше, но лицом мужу и его походке  не уступала. Даже обгоняла выморенными, тяжёлыми глазами, которые с каждым днём всё больше и больше закатывались вглубь и мелкими «полянами» на голове от выпадающего потными клочками волоса, редеющего так быстро, что в скором времени её голова  должны была стать гладкой, как отполированное зеркало. Завидя их, можно было сказать, что это два одиноких старика, на которых через день, два наскочит смерть.

   Иван раньше часто разговаривал с женой о смерти. Она пугала их, когда приходила мучительной болью во всём теле, которое словно помещали в ванную с расплавленным свинцом. Потом они отвыкли от страхов, поняв, что она придёт против их воли, по времени, которое они, как бы не старались, не смогут отодвинуть.

   Они не знали, что их уставшие звуки голоса привлекали её, и она, заслышав своё имя, приближалась к ним, обходя полоски света и сужая их,  чтобы забрать Ивана и Людмилу к себе. Она была нетерпелива, но каждый раз, глядя на них она завидовала им, потому что всё время она страдала от одиночества, а эти двое были одинокими в окружающем, но ни друг с другом. Она не была сентиментальной, в её душе не было и жалости, но она поражалась отношениям этих двоих между собой. Они безропотно и молчаливо  сносили ненависть хуторян к себе. В их глазах была неуёмная жажда жизни, которая ломалась с каждым днём, но она  ничем не могла помочь им, так как её безвременное предназначение заключалось в том, чтобы  отбирать жизнь. Не важно, была ли это молодая жизнь, старческая или разбившаяся на осколки. Она не только отбирала, но и подбирала всё то, что имело в себе её дух.

   Иван вышел из дома и,  медленно, подтягивая ногу за ногу, словно волочил их, прошёлся по узенькому дворику, похожему на коридор в городской больницы, в которой неоднократно лежали он и его жена. Дворик был пуст, как и комнаты, если не считать жилистого бурьяна, расползавшегося по земле и облепившего своими щупальцами весь дом. Было впечатление, что бурьян, захватив дом в объятья, старается его задушить.

   «Какой огромный куст бурьяна мы оставляем после себе», - подумал он.

   Палящая жара спадала. Солнце уходило в закат, заливая прохладой наступающий вечер. Там, за окраиной хутора  плескалась речка. Иван  ещё не утерял её название.

   «Я не помню даже лицо матери и отца, - думал он, -  и если я встречу их, то не узнаю. Да я им и не нужен. Они давно отказались от меня и Людмилы. Я не помню и лица соседей и даже стал забывать дорогу домой».

   Ему захотелось  пройтись и хоть издали посмотреть на дом отца и матери, но страх приковал его к месту. Он боялся, что заблудится, не вернётся домой и оставит жену одну. Иван поднялся по сгнившим ступенькам в коридор, а потом прошёл  в комнату и присел на пол.

   «Я три месяца находился в больнице без неё, она два без меня. Не помогло. И уже ничего нам не поможет».

   Он почувствовал, как гулко застучало сердце, словно хотело разорвать грудь и вырваться на свежий воздух.

    «Не стучи, - устало подумал он, - потерпи, скоро  выпустим тебя на волю».

   Чтобы снять прикипевшую боль, Иван погладил грудь, но его пальцы заскользили по костям, обтянутым истончившейся кожей.

   «Как Людмила радовалась и плакала, когда я в конце последнего месяца в больнице позвонил ей и сказал, что выезжаю, она боялась остаться одна».

   Он почувствовал, как перехватилось дыхание и сжало горло. Иван посмотрел на жену, которая лежала на голой пружинной поржавевшей кровати, разбросав в сторону высохшие руки, свисавшие, словно плети.

- Она спит, - пробормотал он, - но спит уже в другом мире. Может быть, и я попаду в её мир. И тогда мы будем жить по-иному. Не так как здесь, где мы разрушали себя каждый день. Мы пытались бороться, но  у нас не получилось. Мы обманули сами себя, и никто не виноват.

   Слова заминались в горле, и ему приходилось набирать побольше раскалённого  воздуха, который, словно кипяток вливался в его грудь, чтобы вытолкнуть их.

- Я сделаю точно так же, как сделала она. Мы договорились. Без неё я не смогу жить. Мы не хотели детей. Они пошли бы в нас, да и кто бы их воспитывал? Нас считают недочеловеками, и презирает весь хутор. А мы любим друг друга, но кто может понять это? Болезненная любовь. Может быть, и так.

   Иван передвигался по комнате, словно сомнамбула. Иногда он останавливался и смотрел через окно на солнце. От его жары стекла на скособоченных окнах расплавились, и, превратившись  в блестящие потоки, медленно, по капле стекали с подоконника на пол, как медленно и по капле вытекала его жизнь хрипящим дыханием,  но он уже ничего не боялся и ничему не удивлялся. Иван чувствовал, как болезнь добивает остатки его памяти, выскребая даже его имя  и имя жены.

   «Это не имеет уже никакого значения, - думал он, - да и раньше не имело, потому что нас никто не называл по имени. Мы были просто клиентами».

   Иван перевёл взгляд на церквушку, расположенную в центре хутора и перекрестился, но без веры в душе, а с безнадёжностью. Он и Людмила не раз ходили в церковь, выбирая время, когда в ней было почти пусто. Они крестились в полумраке горящих свечей, надеясь на чудо, но чудо не случается, если нет веры в душе, а их веру выбивали взгляды встречающихся хуторян. Людмила как-то купила «Библию» и часто читала псалмы Давида, но Иван отмахивался, говоря, что церковь записала Давида в святые, несмотря на то, что он немало пролил крови. Откинув взгляд от церкви, он посмотрел на хутор и не узнал его, потому что его мозг постоянно был заполнен видениями, в которых не было места реальности. Он попытался вспомнить прошлое.

   В последнее время он устраивался на работу в городские торговые склады, где таскал поддоны, но, проработав один день, на второй не выходил. Его жизнь уже больше десятка лет шла косяком. Сколько лет точно Иван не помнил. Он был когда-то классным шофёром и мог водить машины любой категории. Сначала он работал личным водителем генерального директора фирмы «Колос», Это было для него время белых рубашек, галстуков, дорогих одеколонов. Потом он сорвался, докатился до экспедитора, упал ниже: кладовщик, карщик, а месяц назад осел в грузчиках.

   Иван старался вспомнить и своё детство, друзей, но его воспоминания натыкались на сплошное чёрное пятно, которое не мог уже разрушить даже солнечный свет. Его память, сужаясь с каждым днём,  затирала знакомое и оставляла щель, из которой выглядывали лица тех, у которых он и жена  покупал героин.  

   Прошло три дня, а из дома Карягиных, как заметили соседи, никто не выходил. В первые дни это не было для них странным. Они могли не выходить день, два. В это время дом оживал. Через открытые окна доносился весёлый шум, и соседи со злостью думали: ведь могут же они  жить, как люди, неужели эта зараза так захватила их, что они не в силах выбраться, они врут и развратничают, и заманивают наших детей.

   Это была неправда. Никого они не заманивали. Хуторяне говорили так из-за страха. Когда шум затихал, Иван и Людмила выходили на улицу и появлялись часа через два, три. На третий день соседи зашли во двор, осмотрели, обошли вокруг дома, попытались открыть дверь, но она была заперта. Они подумали, что Иван и Людмила уехали из хутора, Иван об этом не раз говорил. Соседи ушли бы, если бы не заглянули  в окно спальни. После их посещения к дому подъехала скорая. А после скорой вся улица затянулась толпой. Все хотели убедиться, что они умерли, и тогда им незачем   будет беспокоиться за своих детей.

   Она лежала на кровати, всё также разбросав в сторону руки, а он, застыв на полу, держал её за руку, Санитары с трудом могли расцепить его задеревеневшие пальцы, но как они изменились. Жизнь нагнала на их лица тёмные краски, а смерть вопреки своей природе, словно убрала их, омолодила, придав лицам спокойное, безмятежное выражение, осветлила глаза, сгладила морщины. Соседи вначале даже не поверили, что это они, ну кто из хуторян мог жить в таком запустевшем, паутинном доме кроме  Карягиных. Хуторяне любили вещи и забивали ими дома, потому что верили, чем больше вещей в доме, тем счастливее и дольше будет жизнь. Рядом с Иваном валялся засохший в крови одноразовый  шприц, а возле него вырванный тетрадный листок, на котором было написано: мы сделали передозировку добровольно.

   Убедившись, что  они мёртвые, хуторяне выходили с поднятыми вверх руками и  криками: умерли! умерли наркоманы, которые пытались развратить наших сынов и дочерей. Это был  за последние пятнадцать лет самый большой  хуторской праздник.  Батюшка по этому случаю собрал хуторян, некоторые пришли по вере, другие из-за любопытства и  заявил, что это была воля Божья, что Бог проявил милость и снял наказание с хутора. Из толпы кто-то крикнул, а навела  наказание на хутор тоже воля Божья и за какие грехи?

   Кричавшего затолкали и  сбили в кровь под слова батюшки: на всё воля Божья. После этих слов батюшка вдруг вскинул правую руку и, ткнув к выходу из церкви, закричал: я вижу, вижу её, она идёт ко мне. Он сильно закашлялся, выронил тяжёлый медный крест и упал на спину возле деревянного распятия, низ которого был погружен в человеческий череп, подпиравшийся  двумя скрещёнными костьми. Когда к нему подбежали и захотели поднять, он отмахнулся и пробормотал: может я и ошибался, но всё мои ошибки были последовательны и привязаны к одному. Хуторяне не поняли смысл сказанного и  разделились во мнении. Одни говорили, что батюшка умер по воле Божьей, как и подобает священнику во время службы под присмотром Бога. Другие не соглашались, и утверждали, что батюшка умер от цирроза печени. Он нещадно загружал её во все церковные праздники местечковым коньяком из заваляшного, вымазанного глиной  магазина с дорогими заграничными напитками, который располагался   через дорогу напротив церкви.

  Соседи пытались найти  мать, отца Ивана и передать, что их сын и невестка умерли, и они освободилась, но их не оказалось дома. Не появились они в   доме и на следующий день.

   «Они, наверное, утопилась, - говорили в хуторе, - а стоило ли это делать ради таких?».

   Никто из хуторян  не стал на  защиту Ивана и Людмилы, и никто не знал кроме хуторского врача, мелкого, увядающего с добрым лицом старичка, который  несколько десятков лет работал в наркологическом диспансере, что наркомания это болезнь, что она практически, по крайней мере, на сегодняшний день почти не поддаётся лечению. Из своей практики он помнил, что мнимо выздоровевшие держались годами, но нарушенная психика ломала их волю и срывала  даже через пять и более лет.  Его поднимали на смех: это не болезнь, это  распущенность,  упрекали, злословили, говорили, что ему пора на покой. Но он не отвечал на оскорбления и думал, что не помогать человеку, не любить человека, даже самого падшего, жестоко относится к нему -  это тоже болезни, только они страшнее и сильнее наркомании,  без которых не обошёлся ни один век и, вряд ли, обойдутся будущие века.

   Мать и отца так и не нашли, но похороны из-за жары, полыхавшей над хутором, уже нельзя было откладывать. В это время возле моста в камышах выловили тела женщины и мужчины. Они были обезображены водой, выщипаны рыбами, змеями и раками до неузнаваемости, но все решили, что это мать и отец Ивана.

   К похоронам хуторяне подошли по-хозяйски. Чтобы ничто не напоминало об Иване и Людмиле их мазанку разметали, оставив на её месте пустырь. Покупать гробы никто не хотел, а поэтому, сорвав половицы, сколотили из них гробы. Хозяйственный инвентарь: поржавевшие лопаты, грабли, грабарки... разобрали соседи по праву первых, сообщивших о смерти Ивана и Людмилы.

   Когда тела выносили, никто не заметил возле входной двери женщину и мужчину, прижавшихся  к деревянному косяку, хотя все смотрели в их сторону, но не видели их. Мужчины, вытаскивавшие гробы, прошли сквозь них, словно сквозь воздух. Это были родители Ивана. Они стояли  возле двери со дня смерти сына и невестки, словно стерегли, чтобы никто не  унёс их. Смерть забрала у них голоса, и они не могла говорить. Их  сердца заполнила пустота. Она объела их плоть, превратив в невидимых призраков. 

   Утро едва просвечивалось, раздавался только лай собак. В это неосветлённое время обычно никого не хоронили, но хуторяне спешили. По принятому обычаю умерших, не по своей воле, вначале отпевали в хуторской церкви, а потом уносили на кладбище, но Ивана и Людмилу отпевать не стали, так как они были самоубийцами.

   В похоронной процессии были все хуторяне. Они всё ещё не верили в смерть Ивана и Людмилы и хотели убедиться, что они умерли по комьям земли, которые бросают на гроб. По дороге к кладбищу пошёл сильный ливень, ударил раскатистый гром, полосонула молния, но никто из хуторян не ушёл домой, несмотря на разбушевавшуюся погоду. Сплошные, тяжёлые, словно плотная пелена  потоки дождя запутали их, и они, потеряв дорогу на кладбище, долго петляли по улочкам, а когда дождь прекратился, и вспыхнуло пробившееся сквозь облака солнце, они увидели, что стоят напротив церкви с распахнутыми воротами.