Товарищество на недоверии

Есть такая вещь, public services. По-русски нет хорошего слова, а есть невнятные «услуги населению». Это услуги, относительно которых общество договорилось, что они должны предоставляться всем, вне зависимости от уровня дохода: среднее (а в некоторых странах и высшее) образование, пожарные службы, скорая помощь и вот полиция. Взрослый москвич, уже отучившийся, из всех вышеперечисленных с полицией сталкивается чаще всего. Не потому, что он норовит при всяком удобном случае ограбить ларек или лезет в драку — а просто: скольких врачей вы видите каждый день по дороге домой с работы? А пожарных? Полицейских я как-то пробовал считать — все выходит не меньше десятка. Это потому, во-первых, что Россия вообще на третьем месте по количеству полицейских на каждые 100 000 (на первом — Белоруссия, на втором — Бруней). А во-вторых, потому что в Москве их примерно в два с небольшим раза больше, чем в Нью-Йорке, и почти в два раза больше, чем, например, в Дели.

Дело тут не в количественных показателях, а в том, что у этой ситуации есть неприятное парадоксальное свойство. У нас могут быть разные претензии к другим службам — скажем, у скорой нет нужных лекарств, а пожарные слишком долго едут на вызов, но при этом нам, в общем-то, не приходит в голову заподозрить пожарных в поджогах домов, а врачей скорой помощи — в намеренном распространении инфекционных заболеваний. А вот с полицией, присутствующей в нашем повседневном опыте нагляднее прочих — хотя бы в чисто визуальном смысле, — все не так просто. По данным опроса «Левада-центра» за 2011 год, 40% граждан считает, что она «не вполне заслуживает доверия», а еще 29% — что «совсем не заслуживает». Доверяющих — 20%. То есть вот государство населению оказывает услугу, а каждые семь из десяти представителей этого населения, неблагодарные люди, считают, что доверять служащим соответствующего профиля нет особых оснований. Если посмотреть на суды, то окажется, что им не вполне доверяют 43%, совсем не доверяют 22%, а вполне доверяют — 19%. И это картина гораздо неприятнее, чем с полицией, поскольку доверие представляет собой даже не условие, а некоторым образом смысл их, судов, существования. Если большинство граждан страны полагает, что суд не в состоянии установить соответствующую действительности картину событий и вынести справедливое решение, а судебная система продолжает функционировать, то это означает, что она занята не тем, для чего существует, а чем-то совсем другим.

Институт проблем правоприменения Европейского университета в Санкт-Петербурге выпустил в прошлом году объемное и весьма подробное исследование механизмов работы российской правоохранительной системы, из которого следует, что граждане у нас не то чтобы просто так низкие, неблагодарные люди, а напротив, вполне трезвые и рационально мыслящие.

Цитировать этот текст можно бесконечно — но поскольку он в свободном доступе, делать я этого не стану. Скажу только, что он помимо прочего (там есть вполне ясные и разумные предложения по части того, что надо делать) рисует масштабную и чрезвычайно мрачную картину почти полностью дисфункциональных судов общей юрисдикции, дела в которые поставляются следственными органами, нарушающими в процессе их подготовки все мыслимые права — подозреваемых, потерпевших, свидетелей и чуть ли не понятых.

Сказать, что вся эта машинерия действует в интересах общества или хотя бы какой-нибудь его части, невозможно. Суды и полиция, бывает, выполняют политические заказы — у нас у всех на слуху не один такой случай, особенно много их в последний год, — и именно к таким случаям относятся все еще возникающие требования «независимости судов». Но основная проблема — как раз те дела, где никакого политического заказа нет. В этих случаях все части системы действуют вполне независимо — от внешних факторов, но не друг от друга. Результат известен: оправдательных приговоров у нас выносится, как ни считай, меньше одного процента. Для сравнения: в современной Европе этот показатель составляет 20%, а в СССР в 1946 году оправдательные приговоры были вынесены в 15% случаев. Про это часто говорят, что правоохранительная система в России носит карательный, репрессивный характер. Это, с одной стороны, верно — и мы имеем дело в определенном смысле с наследием советского времени, правоохранительная система за постсоветский период практически не реформировалась. Но с другой — мы ведь явно имеем дело с системой не просто недореформированной, а деградирующей. И вообще, не совсем понятно: собственно, кто или что здесь карает и репрессирует граждан? Не политических активистов и жертв рейдерских захватов, а вот самых обычных граждан с невысоким уровнем дохода, то есть тут даже дело за взятку не закроешь. Где источник этих репрессий и в чем их смысл?

Целеполагание идеальной «правильной» правоохранительной системы находится вовне ее самой: она работает на защиту личности и на выработку общественного блага в разных видах — от безопасных общественных пространств в городе до привлекательного инвестиционного климата. Целеполагание идеальной карательной правоохранительной системы — тоже вовне. Она является инструментом, при помощи которого сравнительно компактная властная группа осуществляет тотальный силовой контроль над обществом. Понятно, что в чистом виде эти разновидности не встречаются, а реальные сочетают соответствующие функции в тех или иных пропорциях. В России же сложилась, кажется, третья ситуация, при которой правоохранительная система и в интересах общества, и в интересах компактной властной группы работает только в небольшой степени.

В основном же она работает на себя саму, обеспечивая самовоспроизводство, а при любом удобном случае — расширение. Полицейские выбивают показания не потому, что такая была дана политическая установка, а чтобы начальство не ругало, по службе повысили и квартальной премии не лишили. Посадить человека предпочтительнее, чем отпустить: не потому что так путинское политбюро решило, а потому что в лагере он бесплатно поработает на систему ФСИН, произведет для нее прибыль. Хоть год поработает, хоть полтора — все копеечка. Закрытие дел за взятки и рейдерство на этом фоне — приятное, но дополнение к общей логике. Важным элементом этой системы является полная неспособность большинства ее работников к эмпатии, то есть их, прямо говоря, расчеловечивание, уже перекинувшееся, как видно из истории с «антисиротским законом», с силовых на гражданские части правящей бюрократии, — но это отдельный большой разговор.

Вернемся к доверию. Как ни толкуй показатели социологических опросов, огромное большинство граждан изо всех социальных групп — от московского городского среднего класса до разнорабочих Липецкого металлургического комбината — о вышеописанной ситуации прекрасно осведомлены и ни полиции, ни судам не доверяют ни на грош. Для одних наиболее ярким свидетельством нашего печального положения являются дела «узников Болотной» или Таисии Осиповой, а для других — история про Кольку из соседнего подъезда, который вон только что загремел на три года, потому что его менты били два дня, пока не признался, что это он по пьяни телевизор украл, а потом еще старое дело с киоском на него же повесили. Если политические дела можно хотя бы сосчитать, то про Кольку — вообще непонятно, сколько их таких: в газетах про них не пишут, а правозащитных организаций у нас мало, на всех не хватает, да еще государство наше неустанно работает над тем, чтобы их вообще ни на кого не хватало.

Итогом тотального недоверия к полиции и судам оказывается то, о чем недавно написал у себя в фейсбуке научный редактор Polit.ru Борис Долгин, — а именно оказывается непонятно, как сочетать заведомое (и обоснованное) недоверие к системе с возникающей иногда необходимостью взаимодействовать с ней на неполитическом, бытовом уровне — пусть и при угоне автомобиля, не говоря о более трагических случаях. Проблема не только и не столько в том, чтобы заставить принять заявление и избежать неприятностей, в которые рискует угодить при общении с полицией, как уже говорилось, даже и потерпевший. Но и, например, в том, что если вы обвинили человека по уголовной статье (кража или причинение тяжких телесных повреждений, например) и дело было возбуждено, то, по сути, вы — а не суд — вынесли ему приговор, потому что шансов отправиться в тюрьму у него — 500 против 1. Еще хуже, если арестовали вашего давнего знакомого — то ли он педагог, которого обвинили в педофилии, а то ли городской сумасшедший заявил, что знакомый ваш сбил его автомобилем и покинул место аварии. В нормальной ситуации вы переживаете, но говорите про себя: «Суд разберется». В России же у вас нет никакого суда, который мог бы «разобраться», а сами вы элементарно не располагаете для этого необходимыми возможностями. И вот уже на этом месте возникает групповая солидарность, смысл которой состоит в том, чтобы как-то этого давнего знакомого защитить — просто потому, что больше его защитить некому, виновен он или нет, приговор будет обвинительным, так что, вообще говоря, по-человечески это реакция совершенно нормальная и чуть ли не единственно возможная.

В итоге возникает ситуация, при которой общество (ну и государство) перекладывает на нас с вами ответственность за решения, которые мы принимать иногда не хотим, но гораздо чаще просто не можем — за недостатком информации или временных и прочих ресурсов. Такая модель в принципе возможна, это мировой суд в крестьянской общине (хороший случай) или суд Линча (в плохом), а чаще и то и другое. Но тогда государство должно заявить, что, мол, я из этой истории устраняюсь, а вы уж тут сами занимайтесь кто линчеванием, а кто бичеванием недостатков на районных и деревенских сходах, в зависимости от склонностей. Модель эта не подходит для современного общества, она абсолютно анахронична — но в ней хотя бы есть некая логика. А то, с чем мы имеем дело сейчас, в итоге неизбежно приведет к тому, что в тех или иных социальных группах недоверие к правоохранительной системе перейдет критический уровень и групповая солидарность примет не умозрительные — на уровне разговоров, — а вполне действительные формы.

Если ничего не изменится, рано или поздно возникнет какая-нибудь «подземная железная дорога» для переправки в безопасное место (за границей или внутри страны) тех, кому грозит уголовное преследование и относительно кого существует хоть малейшее сомнение в их виновности. Или не для переправки, а для смены личности — или бог знает чего еще. При нашем уровне солидарности распространение таких практик займет какое-то время, но вообще говоря, уже есть истории, которые можно довольно уверенно интерпретировать именно так. Впрочем, не располагая доказательствами, говорить о конкретных случаях я не стану.

Это чревато самыми разными последствиями, и все они к худшему. Слабых и бедных система сожрет, переварит — и хорошо если выплюнет косточки. Останутся приспособленные (вовсе не обязательно, что они при этом будут богатыми), то есть имеющие доступ к политическим/силовым машинам, выдающим охранные грамоты в обмен на деньги или лояльность. И еще останутся сильные (с большей вероятностью богатые, но тоже не обязательно), то есть те, кто включен в эффективные системы групповой солидарности — неважно, по какому принципу сформировавшиеся.

Жить в обществе настолько архаическом не хочется ни мне, ни вам, ни бедным, ни богатым, ни слабым, ни сильным, вообще никому, кроме прямых бенефициаров такого устройства — впрочем, и этим не поздоровится. Одни свое нежелание уже осознали, вторые в процессе, третьи тоже немного проснулись и с недоумением смотрят по сторонам. Это, собственно, одна из немногих потенциально перспективных платформ для действительно широко общественного движения, имеющего своей целью смену нынешнего режима. А может и не «одна из немногих», а просто одна-единственная.

Проблема во времени. Его, как всегда, катастрофически мало.