"...Какие стихи родятся от горя..."

На модерации Отложенный

 

 

- У нее, ты сам понимаешь, и до меня было. Но ты должен разбираться -- одно другому рознь. Она от того ушла вроде как ко мне. Муж, муж у нее был. Но и от меня быстро улетела. Посмотрела вплотную -- не тот. И улетела. Только перышко осталось в руке, а ее нет. Это очень, скажу тебе, Федя, 
неприят-ствен-но. Даже не то слово. Пытка! Казнь! Вот даже стихи сочинил. Хочешь? 
   И он, придвинувшись, глядя куда-то в сторону, загудел глухим полушепотом:

 
Был я бесьей породы, 
 Баламут родниковой струи, 
 И терпела природа 
 Несуразные песни мои. 
 Был судьей всем, кто ползал 
 И летал средь прибрежной травы, 
 И взимал в свою пользу 
Я налоги с беспечной плотвы. 


    В этом месте поэт остановился и сквозь всю свою грусть с слабой улыбкой покачал головой 
-- Было, было..
    И, переждав свои воспоминания, продолжал гудеть стихи: 

Ведал дремой болотной, 
На мели головастиков пас..
 Но без жалости отнял 
 Все судьбою назначенный час. 
 Грянул гром небывалый, 
 В поднебесье послышался стон, 
 Лебедь белая пала, 
 Обагряя притихший затон, 
 Я дела забываю, 
 Я к ослепшей от боли лечу, 
Песнь любви запеваю, -
 Ту, которой от горя лечу. 
 Дал я ране закрыться...


Но, очнувшись от тяжких обид
Видишь ты, что не рыцарь -
 Пень чудной на болоте стоит. 
Поднялась молодая, -
Только крыл пролилось серебро..
 И, навек улетая, 
 Обронила в болото перо. 
 И не знала, что нищий, 
 Навсегда обездоленный черт 
 В тине знак тот разыщет 
 И к душе деревянной прижмет.

    Наступило молчание 
 -- Вот какие стихи родятся от горя, -- заговорил наконец Кеша. -- Только крыл пролилось серебро, представляешь? Улетела.. 
 -- Но ты, я вижу, еще жив, Кеша... -- заметил Федор Иванович. 
 -- Никогда не воскресну. Нет. Она приходит и сейчас иногда, можешь себе представить такую пытку? Жалеет! И, так сказать, понимаешь, готова... Я ее беру, держу ведь в охапке. Но чего-то нет. Что такое? Одни перья... Перья держу, а самой ее нет. Сама где-то в другом месте, вся там 
 -- А раньше? 
 -- Раньше все было мое. И перья, и душа. Недолго, правда. Несколько дней. 
 Кондаков взял веник и начал подметать комнату. То хмурясь, то усилием расправляя лицо. Федор Иванович, выгнув бровь, смотрел на него слегка сбоку 
 -- К кому улетела -- хотелось бы глазком глянуть, - Кондаков посмотрел на него. -- Морду набить счастливцу..

 

 

 Дудинцев Владимир "Белые одежды"