O GUBERMANE - N.RAPOPORT

ЕЩЕ СМОТРЮ НА НЕЖНЫХ ДЕВ…

   «Открытым текстом» об Игоре Губермане 

   Я свободен от общества не был,  

   И в итоге прожитого века

   Нету места в душе моей, где бы

   Не ступала нога человека.

Игорь Губерман

   Мой приятель Губерман не так давно перешагнул за шестьдесят. В это трудно поверить, хотя он и бряцает своей «промежуточной старостью», как драгоценными доспехами. Послушайте хотя бы это:

Увы, всему на свете есть предел.
Обвис фасад, и высохли стропила.
В автобусе на девку поглядел —
Она мне молча место уступила.

   Это где же уступила место, в Израиле? Не верю. А впрочем… В стихах не оговорено, какое именно место девка ему уступила. Хоть бы и в автобусе, – это же Губерман!

Мы были тощие повесы,
ходили в свитерах заношенных,
и самолучшие принцессы
валялись с нами на горошинах.

   Впрочем, было бы ошибкой путать самого Губермана с его лирическим героем. Хотя кое-что, возможно, почерпнуто им из личного опыта и соответствует истине:

Стало сердце покалывать скверно,
Стал ходить, словно ноги по пуду.
Больше пить я не буду, наверно,
Но и меньше, конечно, не буду!

   Дружить с Губерманом – это как выиграть миллион долларов по трамвайному билету: редкостная удача. Мне она не выпала – мы слишком поздно познакомились. Но и простое приятельство с Губерманом – тоже замечательная удача, хотя и не такая редкостная.

   Познакомилась я с Губерманом через Даниэлей. Я уже писала, что мы с ними жили в одном подъезде, они на первом этаже, я – на четвертом, и очень дружили. Я проводила у Даниэлей столько времени, что мой муж однажды спросил, встретившись со мной в подъезде: «Поднимешься на четвертый или сразу домой пойдешь?»

   Однажды, копаясь в даниэлевой библиотеке, я наткнулась на небольшую книжку в твердом бежевом переплете. Книжка называлась «Чудеса и трагедии черного ящика». Фамилия автора – Губерман – мне ничего не говорила. Я начала листать книжку и обомлела. На фронтисписе, на полях, с изнанки – она вся была исписана потрясающими четверостишиями:

Евреи продолжают разъезжаться
Под свист и улюлюканье народа,
И скоро вся семья великих наций
Останется семьею без урода.

   Или:

Россия – странный садовод,
И всю планету поражает,
Верша свой цикл наоборот:
Сперва растит, потом сажает.

   Или:

Я государство вижу статуей:
Мужчина в бронзе, полный властности.
Под фиговым листочком спрятан
Огромный Орган безопасности.

   И, наконец, бьющее наповал, лаконичное:

Давно пора, еб-на мать,
Умом Россию понимать!

   Я помчалась к Юлику: «Что это?!» Юлик сказал с большим уважением:

   – О, дружок, это Губерман. Его скоро должны выпустить. По моим расчетам – где-нибудь через полгода. Как только выйдет, он непременно появится здесь, так что вы с ним познакомитесь.

   – Он что, сидит? – задала я идиотский вопрос. Юлик поразился и даже обиделся:

   – Конечно, сидит! Или, по-вашему, человек, который пишет такие стихи, должен разгуливать на свободе? Это матерый уголовник, не то, что я. Скупщик краденого. А стихи свои он называет «дадзибао».

   И Юлик рассказал мне губермановскую историю. Не все в ней оказалось исторически достоверно, но я передам ее так, как услышала от Юлия Даниэля.

   Губерман был известен как страстный коллекционер примитивной живописи и икон. Вскоре после того, как книжечка его «дадзибао» каким-то непостижимым образом попала во Францию и была там опубликована, к Губерману явились два мужика и предложили купить у них замечательную икону. Губерман не устоял перед соблазном и купил. Вслед за мужиками явилась милиция, конфисковала покупку, арестовала Губермана и обвинила его в скупке краденого. На суде мужики, якобы укравшие икону, выступали свидетелями – их и не думали наказывать, судили одного Губермана. На процессе Губермана о его стишках не было сказано ни слова: просто судили мелкого уголовника, скупщика краденого. Дали ему как уголовному элементу пять лет лагерей. Губерман отбывал наказание в Сибири, вел себя хорошо, целеустремленно перевоспитывался, и его отпустили из лагеря «на химию» («химия» – бесконвойная работа на стройках или химических предприятиях с обязательной ежедневной явкой в милицию для контроля). Следуя замечательной русской традиции, по проторенной «русскими женщинами» дороге в Сибирь к Губерману приехала его жена Тата Либедин-ская с шестилетним сыном Милькой. И вот теперь губермановский срок подходил к концу, и вся компания вскоре ожидалась в Москве, хотя Губерману как уголовному элементу путь в столицу был заказан. «Не сомневаюсь, что вы скоро с ним познакомитесь», – обещал мне Юлик.

   Прошло какое-то время. Однажды ночью у Юлика был сердечный приступ, и Ирина отвезла его в больницу. Позвонила мне утром:

   – Сегодня должен прилететь из Ставрополя режиссер Толя Тучков, ты его знаешь. Я у Юлика в больнице. Сходи вниз, оставь ему на двери записку, чтобы поднимался к тебе, а на работу не ходи.

   Я осталась дома в ожидании Тучкова, коренастого приземистого здоровяка. И вот звонок в дверь. На пороге стоит высокий тощий человек, так плотно закутанный в мохнатый серый шарф, что видны только небольшие пронзительные глаза и длинный, висячий, не поддающийся шарфу нос:

   – Я поднялся по вашей записке.

   – Не хотите ли сказать, что вы – Тучков?!

   – Нет, я не Тучков, я – Губерман. Помните сцену Дубровского и Маши:

   – Я не француз Дефорж, я – Дубровский!

   Эффект был примерно такой же. Меня как громом поразило:

   – Губерман?! Нет, правда?!

   – Вам знакомо это имя?

   – Еще бы! Читала вашу блистательную прозу.

   – Какую именно? У меня много блистательной прозы.

   – Да заходите же, что вы стоите на пороге. Выпьем кофе, я вам все расскажу.

   Но Губерман сверлил меня острым взглядом и не спешил заходить. Наконец сказал:

   – Давайте играть на равных. Вы знаете, что я пишу блистательную прозу, а я о вас ничего не знаю. Вы тоже пишете блистательную прозу?

   – О, да. Блистательную прозу об окислении ориентированных и напряженных полимеров. Заходите, я вам из нее почитаю.

   – Кто вы, незнакомка?

   – О врачах-вредителях слышали?

Губерман заметно оживился:

   – Вы не из них?

   – Из их гнезда. Сколько капель яда вы предпочитаете в ваш кофе в это время суток?

   И Губерман переступил порог.

   – Хочу вас предупредить: я сейчас должен находиться минимум в ста одном километре от вашей кухни.

   – Догадываюсь.

   Так началось наше знакомство. Я сказала:

   – Юлик вас очень ждал. Приходите обязательно, когда его выпишут из больницы. Я вам позвоню.

   Мы начали перезваниваться. Бывало, позвонит утром Губерман, скажет, сильно картавя:

   – Совегшенно секгетно, батенька. Доложите, пожалуйста, остальным товагищам:

Я забыл о Петгоггаде,
Канул в сочную тгаву.
Мне тепегь не надо Нади,
Я с Зиновьевым живу.

   Казалось бы, ну какое мне дело до Зиновьева и Нади, а я целый день хожу счастливая. А уж когда стишки касались лично меня и моей научной деятельности, восторгу моему вообще не было предела:

От силы знанья мир ослаб,
И стало тускло в нем:
Повсюду тьма ученых баб
И нет мужчин с огнем.

   Однажды позвонил:

   – Написал эпиграф к твоей докторской диссертации. Требую, чтобы ты немедленно напечатала его на титульном листе.

   Я насторожилась:

   – Эпиграф?

   – Слушай и записывай. Или лучше сразу печатай:

Толпа естествоиспытателей
На тайны жизни пялит взоры.
А жизнь их шлет к еб-ней матери
Сквозь их могучие приборы.

   – Ну, не буду тебя отвлекать, печатай. На титульном листе, наверху справа.

   Минут через пять он позвонил снова:

   – Готово? Если нет, я печатаю сам – на анонимке в ВАК! И вскоре:

   – Вот тебе эпитафия: «Спи спокойно, дорогой товарищ, факты не подтвердились!»

   В лагере Губерман написал повесть «Прогулки вокруг барака» (нашёл-таки подходящее время и место!) Как-то мы поехали к Даниэлям в Перхушково, и Губерман захватил с собой рукопись. Я начала её читать и уже не могла оторваться. Они общались, а я читала – всю ночь. Для меня эта повесть оказалась страшнее всего к тому времени прочитанного: Солженицын и Шаламов описывали ужасы тех, далёких лет, а Губерман любезно распахивал перед вами двери в тюрьмы и лагеря восьмидесятых годов – двери, всегда готовые принять лично вас… Написано это было ярко и талантливо, что усугубляло мой ужас. Утром я вышла бледная, взлахмоченная и насмерть перепуганная.

   – Вот как выглядит женщина, которая провела ночь с Губерманом, – мельком взглянув на меня, бросила Ирина.

   …Недавно я перечитала «Прогулки вокруг барака», уютно устроившись на освещенной закатным солнцем террасе своего дома в Солт Лэйк Сити. Оказалось вовсе не страшно.

   Игорь любит рассказывать на своих выступлениях, как однажды отважился дать почитать свои стишки человеку, мнением которого очень дорожил, и шел к нему через неделю в большом волнении. Волновался он, как выяснилось, напрасно: друг его отнесся к стихам очень доброжелательно и долго и обстоятельно их хвалил. Совершенно расчувствовавшийся Губерман потерял бдительность.

   – А у меня еще вчера сын родился, – сообщил он. Друг нежно обнял его и сказал:

   – О, вот это настоящее бессмертие, а не то говно, которое вы пишете!

   Это действительно оказалось бессмертие. Сын с раннего детства стал оправдывать свои гены. Как-то Милька получил двойку по физике. Игорь тогда, отбыв срок, жил нелегально у тещи в Переделкине. Тата позвонила из Москвы с этим горестным известием и послала Мильку к Игорю. Игорь встретил сына у калитки, протянул для приветствия руку и тоном, не предвещавшим ничего хорошего, сказал:

   – Ну, здравствуй, сын!

   Милька живо спрятал свою руку за спину:

   – Отцам двоечников руки не подаю!

   Вскоре он написал в школьном сочинении о Чацком: «Того, кто искренне болеет душой за общество, общество искренне считает душевнобольным!» Я заподозрила руку Игоря, но он поклялся: «Мне такого не придумать!» Я поразмыслила и решила, что это правда.

   Хотя сам Губерман тоже не промах. Только большой философ мог так элегантно повенчать материализм с идеализмом: «Материя есть объективная реальность, данная нам Богом в ощущении»!

   Когда семейство Губерманов выкидывали из страны, основательный мужичок восьмиклассник Милька, сибирская косточка, объявил в школе, что уезжает в Израиль. Учительница совершенно искренне спросила:

   – И родители с тобой?

   Перед отлетом, в аэропорту Шереметьево Губерман выглядел совершенно невменяемым. Я не сомневалась, что Израиль станет ему домом, и, как и следовало ожидать, он прижился мгновенно. Многих эмиграция ломает. Губерман остался Губерманом:

Еврею нужна не простая квартира:
Еврею нужна для житья непорочного
Квартира, в которой два разных сортира:
Один – для мясного, другой – для молочного.

   Это – из иерусалимского дневника. И еще оттуда же:

Неожиданным открытием убиты,
Мы разводим в изумлении руками,
Ибо думали, как все антисемиты,
Что евреи не бывают дураками!

   Я залетела в Израиль месяца через два после того, как туда отбыла моя дочь Вика, примерно через год после отъезда Губермана. Вот что я застала. Вика жила в крохотной комнатушке на первом этаже, небольшой колченогий диванчик занимал девяносто процентов полезной площади, окно не закрывалось, по утрам сверху выливали помои не привыкшие к городской жизни марокканские евреи, помои лились прямо на кровать спящей Вики…

   Я была потрясена. Позвонила Губерману.

   – Не огорчайся, старуха. Через это надо пройти. Все проходят. Кстати, я только что купил машину марки «Дай Кацу» (это, конечно, «Даяцу»), сейчас за тобой заеду, но имей в виду, что с годами я стал домосексуалистом…

   Шестидесятилетие – второй губермановский юбилей, на котором мне посчастливилось побывать. Праздновали его в Иерусалиме, в огромном ресторане над бензоколонкой. Подарок Губерману друзья придумали задолго до юбилея. С детства известно, что лучший подарок – это книга. Но дарить писателю книгу какого-нибудь другого писателя было бы, согласитесь, бестактно. Поэтому решено было подарить Губерману книгу самого Губермана – да не одну, а целый тираж! Тираж избранного Александром Окунем и Диной Рубиной по их собственному вкусу из многотысячного собрания губермановских строчек. Книга вышла замечательная, как и обещали составители, основываясь на том, что в подборе стихов для этой книги сам автор не будет принимать участия… Называется эта книга «Открытый текст». Очень вам рекомендую