ПРОДАТЬ ЗА ЯБЛОНЕВЫЙ САД или СНИВШИЙСЯ СЛОЖНЫЙ ПОДАРОК.

Город, который я вижу во сне.

Не ждите от меня экстренных и топовых новостей, ибо нет их у меня, а те, что были топовыми вы уже слышали и успели обсудить.

Даже и не знаю, отчего так тянет меня разговаривать со своими немногочисленными читателями. Наверное, потому что мысли одолевают грустные и тяжело на сердце. Правда, мысли сейчас у многих грустные и на сердце тяжело, но писать они при этом не садятся.

А я, придя с работы, застал на кухне плачущую жену и перепугался сильно, думал, случилось чего.

Морковка у нее испортилась в холодильнике. Недоглядела. В силу того, что овощи на рынке сейчас стоят немеренных денег, ходит она в воскресенье под конец для и скупает то, что подешевле. И очень горда своей предприимчивостью и умением вести хозяйство.

Хотя, на самом деле, уверен, слезы эти не из-за копеечной морковки, а из-за того, что просто устала она от всего, что ее окружает.

От того, что уже 25 месяцев, как людей в Одессе убили и никто не наказан за это, а, напротив, даже. Из-за того, что обе наши зарплаты еле-еле хватало на коммуналку и скудную еду, а теперь, с новым повышением коммунальных услуг, и на коммуналку вряд ли хватит.

Из-за того, что болеют старушки, которые остались у нас на руках, а лекарства требуются все новые и новые, и при этом они не дешевеют.

И от того, что уезжают и умирают старые соседи, с которыми всю сознательную жизнь жил рядом и растил детей, а вместо них вселяются новые, нездешние, борзые, хамоватые и хваткие. С непонятными мутными многократными заездами и подъездами к парадной, а что заносят и выносят ежедневно- непонятно. Вполне может быть, что и оружие.

Так что бабахнет как-нибудь неисправный взрыватель, и не будет ни нас, ни крыши над головой.

Сейчас во дворе гвалт с утра до вечера, и до глубокой ночи они дружным стадом орут во дворе, не обращая особого внимания на своих громогласных детей, которые к полуночи уже не представляют себе, чем заниматься после целого дня пребывания во дворе.

Вы, может, думаете, что мне с двором не повезло?

Ан нет. Когда мне случается поздно возвращаться домой, во всех дворах моего некогда благополучного спального района точно так же орут плохо одетые и неумытые дети, от которых родители откупаются дудками, пистонами и велосипедами, лишь бы они не мешали гоготать на скамейке, пить баночное пиво и пожирать корм для попугаев в блестящих пакетиках из супермаркета. Детей они, как правило, кормят бананами и своей непонятной едой в красивой упаковке. И все бы ничего, и пусть бы кормили детей чем вздумается, если бы обертки, упаковки и банки не оставались во дворах и под парадными яркими разноцветными грудами мусора, которые им не приходит в голову убирать.

При этом в своих квартирах они болезненно чистоплотны и опрятны, но вот вынести пакет с мусором и оставить в парадной, или попросту швырнуть с балкона у них в порядке вещей.

Некоторые из них вместе с детьми живут во дворах до того самого момента, когда хозяева приютившей их квартиры укладываются спать, а потом тоже поднимаются наверх и укладываются на полу. Поспать. До того момента, пока не встали хозяева. До того дня, пока не насобирается денег на то, чтобы самому снять.

В любой из дней выглянув в окно видишь очередной фургон, очередных странно одетых и предприимчивых коротконогих молодых людей, которые что-то выносят или заносят, перекрикиваются по-молдавски или по-галичански, матерятся и бесконечно звонят по мобильному, по-хозяйски сплевывают на асфальт, оглядывая территорию, которую уже считают своей.

И сегодня – тоже не исключение.

Некогда благополучный спальный район, выстроенный в те далекие времена, когда Одесса была промышленным центром, постепенно из спального превращается в ночлежный, где живут люди, для которых он всего-навсего временная перевалочная база.

Я не утрирую. В парадную сейчас заносят очередные свертки из очередного фургона.

Раньше спасал дождь, в который они прятались по квартирам. Теперь в дождь они со своими банками стоят под козырьком парадной.

У друзей в некогда спокойной тенистом дворе несколько вселившихся семей построило три скамейки, качельку и карусельку, и теперь в выходные дни строители с восьми утра жарят между тремя пятиэтажками шашлык, слушают музыку, поют и танцуют, словом, отдыхают по полной.

У остальных страдальцев дома есть больные старики, маленькие дети или просто умершая надежда поспать в единственны выходной.

Я понимаю тех, кто продает квартиры, и бежит отсюда куда глаза глядят.

Если ты не привык жить в килдыме, то тебе не суждено к нему привыкнуть.

В такого рода сообществах легко живется людям, привыкшим слоняться по общагам и съемным квартирам, по городам и весям в поисках легкого заработка для оставшегося где-то дома.

Помните, как я рассказывал вам про западэнцев, спящих на полу вповалку по десятку человек в целях экономии, когда они приезжают сюда зарабатывать на грыбочках и стройках?

Дома у каждого непременно есть дом с еврокроватью, на которую он покупает здесь европростыни. Там – дом. Но там он не живет. Он работает для того дома, который видит от силы месяц в году. А остальное время он здесь. Но здесь он не дома. Здесь ему ничего не нравится. Здесь он ничего не любит.

Одесса-мама для него не мама, а мачеха.

Поэтому он и превращает ее в свинарник.

Я ведь уже писал об этом. И не только я. И что мой город превращается в свинарник. И что многие здесь просто физически задыхаются.

И недоброжелатели наши практически с восторгом то и дело норовят напомнить о том, что в Одессе полно рагулей и молдаван, и не та уже Одесса. И не такая. И особенно усердствуют в роли таких икспердов те, что только по телевизору ее видел, да понаслышке слыхал. Или уж вовсе те, кто давно отсюда уехал, и напрочь забыл не только какая она была, но и не знает, какая она сейчас.

Одесса ни при какой власти не была простым городом.

Начиная с того времени, когда на голом месте был вбит колышек и с этого момента это уже был город.

И поехали строить его предприимчивые иностранцы, французы, итальянцы, и бог весть еще кто, включая шведов, и вольные поселенцы, и бежавшие крепостные, которые получали здесь вольную, и евреи-ростовщики, и торговцы зерном, привлеченные Порто-Франко и прочие хорошие и не очень люди, а вместе с ними и грязная пена накипи, привлеченная тем варевом и теми деньгами, которые варились в этом многонациональном котле.

И родня моя многочисленная, по всем городским кладбищам похороненная, тоже когда-то в свое время сюда приехала, и попала в этой пестрый котел, и была здесь чужой, а потом прижилась, растворилась и стала своей. Но разница состояла в одном, и это было особенно важным: люди приезжали сюда строить, работать и жить.

А не заработать и увезти в свой дом, который где-то совсем далеко, или не очень далеко, но всяко не здесь.

И переучивались на местный специфический говорок, и всячески старались показать, что они свои.

Не все. Разумеется, не все.

Кто-то сажал парк в честь знаменательной даты для того, чтобы в городе было зелено, а кто-то выходил из-под палки и бубнил, что он не обязан, и это никому не нужно.

Кто-то на субботнике сажал вокруг дома деревья, а кто-то шипел, что деревья загораживают ему солнце.

Кто-то с уважением впитывал истории и традиции, рассказанные аборигенами, а кто-то не хотел знать, и не знал, и умирал, не увидев ничего, кроме собственного хутора, и не зная, какая остановка находится за той, на которой он выходит на работу.

Кто-то выполнял и перевыполнял план на станке, а кто-то требовал этого не делать, потому что могли повысить нормы и нельзя будет подхалтуривать из ворованного материала и зарабатывать деньги легче и проще.

Проблема изначально состояла в том, что для одних общее было ОБЩИМ и поэтому неприкосновенным, а для других – ничьим, и поэтому оттуда сам Бог велен потихоньку тянуть.

Так и заселялись после войны новые микрорайоны. Люди приезжали всякие и разные, кто-то жить и работать, а кто-то ловить рыбку в мутной воде и вывозить улов.

Так заселялись позже Поскот и Таирова, на которые человек непривычный в жизни жить не пойдет.

А теперь настала очередь и нашего некогда благополучного района. Потому что прежние его обитатели разъезжались и вымирали, а вселялись новые, которым стало сугубо все равно.

Да ведь и в каждой родне, по ходу, есть ветвь торгашеская и не торгашеская. Одни умеют приспосабливаться и зарабатывать, а другие считают, что вполне достаточно честно жить и работать на любимой работе.

И при этом одни с ужасом смотрят на тех, кто подворовывает и зарабатывает, испытывая при этом некоторую зависть, а другие воспринимают своих честных родственников, как юродивых и безмозглых.

Если возвращаться к вопросу об идеалах, то кто-то восхищается Дзержинским за то, что он отдавал половину пайка беспризорным детям и при этом был министром нескольких министерств, а кто-то пренебрежительно отзывается о нем, как о придурке, потому что он не воровал, не строил себе дом и руководствовался исключительно идеалами.

Ничего с этим не поделаешь.

Люди всегда разные.

Например, майдауны и немайдауны.

Что-то плохо стало слышно давешних майдаунов, и песни у них остались только про ебыну краину да про ридну хатыну.

А прежние лозунги, что-то там про олигархов, про то, что народ будет жить без олигархов не в пример лучше, про то, что никто не будет сидеть на золотом унитазе, зато все будут ездить в Эуропу, когда только вздумается, как-то подзабылись.

Мир разрушили, но что построить не знаем.

ЖЭКи отменили, но теперь создаются советы владельцев квартир, которые ощущают себя владельцами всего дома, и по этому поводу они намерены предъявлять права на все сразу- на подвалы, крышу, придомовую территорию. И это так приятно звучит, до тех пор, пока не окажется, что надо платить зарплату сантехнику, электрику, дворнику и уборщице, а также аренду за землю, на которой стоит дом- городу, а еще и совет владельцев, как правило, представлен особо инициативными людьми, которые тоже не намерены за все про все работать даром.

А значит, все время будут придумывать что-то новое для благоустройства дома, чтобы благоустроить собственный быт. И нагреть на этом руки. И дать работу знакомым и родственникам.

И таким образом, по странной вывернутой логике майданутых собственников выходит, что надо не менять заново государственный строй и правительство, а при этом и непомерные коммунальные тарифы, а становиться собственниками дома и платить при этом в разы больше.

Я понимаю, от чего плачет моя жена.

И причина вовсе не испортившейся в холодильнике молодой морковке.

А оттого, что она еще молодая, и ей тоже хочется красивых вещей и поездок. Тем более, что дети, наконец-то, уже взрослые. А вот поди ж ты. Все, что мы с ней зарабатываем, плюс крошечные пенсии наших старушек – это всего лишь коммуналка и лекарства.

Никаких вещей и поездок. Никаких дорогих продуктов. И, судя по ценам, даже никаких закруток в этом году.

Кто там у нас любит покричать о том, что надо, дескать, больше работать и зарабатывать, и никто, кроме нас самих не виноват в том, что мы так живем?

Ну, давайте, начинайте запевать свою песню.

Помнится, какой-то доброжелательный товарищ уже обещал мне, что моя жена будет плакать еще больше. Ну, так он может порадоваться. Сивилла из него получилась.

Деда моего, мечтателя и идеалиста, под два метра ростом, с пшеничным роскошным чубом и белозубой улыбкой, бедная родня продала хромой дочке местного богатея. В приданое ей дали яблоневый садок, огромный огород, справную хату, лошадей и корову.

Любила она его без памяти и одного за другим родила троих детей, чтобы никуда он от нее не делся.

Красный командир, который вернулся в село и с ужасом увидел, что у власти в селе те самые люди, против власти которых он ушел воевать, он никак не мог с этим смириться.

И тогда они раскулачили его, как неугодный элемент, и отобрали все, вплоть до замоченных в корыте рубах. Жену помиловали в силу родственных связей, а его арестовали и увезли.

Так отец никогда и не узнал, что с ним случилось. Расстреляли – не расстреляли, умер в лагере или выжил и уехал от села подальше. Ничего узнать не удалось.

По ходу дела, пострадал он за то, что изначально было ему не предопределено, и чем не сумел в достаточной мере воспользоваться. Потому что был он трудягой сумасшедшим, певуном и тружеником, и считал, что то, что получил он взамен за нелюбимую жену, принадлежит ему по праву, и достаточно только честно трудиться, и ждать, пока подрастут дети, и строить дома для них и собирать урожай яблок в своем саду.

И сыновья у него выросли такие же- один сложил голову в первых боях за Брест, только-только призвавшись в армию.

А другой проработал всю жизнь на одном заводе и даже Героя Социалистического труда ему не дали, хотя и собирались, потому что никогда он не молчал, и всегда стремился добиться справедливости.

И там, где другие вытягивали две-три квартиру, он получил одну, а вторую не  дали, потому что он отказался платить взятку за то, что считал честно заработанным.

И хотя мне ужасно его не хватает до сих пор, иногда кощунственно думаю о том, как хорошо, что он не дожил до сегодняшних страшных укроповских дней. И не видит того, что происходит вокруг нас.

И не слушает в ужасе новости параллельной вселенной, в которых его покойный отец – враг нынешней некраины, погибший брат понапрасну сложил голову, а он даром стоял на ящике у станка, до которого ему не хватало роста.

Уверен, что и здесь найдутся люди, прочитавшие то, что я написал и с недоумением подумавшие, что мне никто не мешает уехать, и поселиться в другой стране, и платить меньшую коммуналку, и спокойно разговаривать на русском языке.

И что найдутся те, кто скажет, что я просто не умею жить и зарабатывать, а умею только скулить и жаловаться.

Просто достался мне по рождению сложный подарок в виде неповторимой моей Одессы.

И что бы с ней не случилось, и как бы плохо ей не было, я вряд ли созрею для того, чтобы продать ее и предать.

Пусть даже за небоскребы.

Или за яблоневый сад.

Или за гипотетическое светлое будущее.

Потому что этот подарок сделан мне.

И пусть я за него так тяжело сейчас расплачиваюсь, вполне вероятно, что за то, что мне не принадлежит, мне придется расплачиваться гораздо тяжелее.

Как деду – за яблоневый сад, за который его продала богатая родня, искренне желая ему добра.

Виктор Гром