Правила жизни в России

Иностранные журналисты рассказывают о том, как им живется и работается в нашей стране. Записала Светлана Рейтер. Фотограф Карен Мирзоян / Karen Mirzoyan / Magnum Foundation

Том Парфитт, московский корреспондент The Guardian:

Когда я учился в университете, то довольно часто ездил в Южную и Восточную Европу — исходил вдоль и поперек Трансильванию, Албанию. Я проводил в таких местах все летние каникулы, при этом получалось так, что год за годом я постепенно пересекал Европу, двигаясь на восток. И с географической точки зрения мой приезд в Россию был логичным. К тому же в 2002 году, когда я оканчивал университет, спецкору на Балканах делать было нечего. Война закончилась, в Сараево ни у одного издания не было своего бюро. А Россия — это Россия, здесь всегда что-то происходит.

Первым городом, в котором я оказался, был Санкт-Петербург. Еще до приезда я слышал о серии громких убийств бизнесменов и политиков на канале Грибоедова. Среди жертв была Галина Старовойтова. Я решил написать об этом (разумеется, ссылаясь на «Преступление и наказание», потому что именно в этом районе Раскольников прикончил старуху-процентщицу). Я гулял вдоль канала, осматривая места убийств, и для пущей экзотики нанял вооруженного телохранителя — визитку охранного агентства я нашел в номере гостиницы. Помню, в агентстве меня встретил огромный человек с такой шеей, что ею тяжести можно было поднимать. У них был специальный прейскурант: обычный телохранитель, телохранитель с оружием, телохранитель с английским языком. По тем временам цены за все это дело были ничтожные, что-то в районе шести долларов в час. Это был очень странный опыт: мы спустились в метро, и он кружил вокруг меня, расталкивая людей и постоянно держа руку на кобуре с пистолетом. Потом мы зашли в кафе, и я пошел в туалет. На выходе из кабинки я встретил охранника, со сложенными на груди руками. Говорю: «Что вы здесь-то делаете?!» — «Понимаете, моего бывшего хозяина убили в одной из таких кабинок».

Жители России, мне кажется, удивительно терпеливы, выносливы и дружелюбны — если знать их лично. Их поведение на публике я не могу понять до сих пор: почему, например, когда ты здороваешься с продавщицей в магазине, она молчит в ответ? Почему она не дает сдачу в руку, а кладет ее на пластмассовую тарелочку? При этом я уверен, что у себя дома эта продавщица — милейший человек. У ваших людей всегда есть два лица — публичное и для домашних.

Россия — удивительное место. Тебе запросто могут сказать: «Обязательно прочитай эту книгу. Автор — страшный антисемит, но книга отличная».

Я был странно очарован Россией.

Зимой 2002 года в качестве внештатного корреспондента газеты Scotsman я впервые попал на Кавказ. Первым местом, в котором я оказался, был лагерь чеченских беженцев в Ингушетии. Потрепанные палатки стояли прямо в грязи. Моментально я почувствовал себя вовлеченным в процесс, где люди жили на полную мощь и точно так же умирали. В Москве жизнь западного журналиста стерильна: ты вроде бы знаешь о том, что существует Кремль и где-то близко идет битва политических элит, вот только она никак тебя не касается и не задевает. Из этого процесса исключены даже русские, чего уж говорить об иностранцах. Но на Кавказе ты имеешь дело с живыми людьми. Сколько они будут жить, непонятно. Писать он них — нужно. Ты понимаешь, что можешь им помочь здесь и сейчас. Борьба этих людей за свое существование затягивает тебя, как в воронку.

Лагерь беженцев был под Назранью. Рядом — Владикавказ, похожий на обычный провинциальный городок: симпатичные деревья, тенистые аллеи, трамваи. Назрань вызывает в памяти деревню, расположенную где-нибудь на востоке Турции — пыль, разбитые дороги, коровы, пасущиеся прямо на улице. Было понятно, что дела в этом городе плохи, и так продолжалось все время, что у власти в Ингушетии был Мурат Зязиков. Совершенно неконтролируемые сотрудники служб безопасности, которые похищали, пытали и уничтожали подозреваемых в терроризме. Боевики, которые расстреливали и взрывали и военных, и мирных жителей. Ингушетия — крошечное место, пятьдесят километров в ширину — была компактной машиной для убийств.

Я разговаривал с родителями Эльзы Кунгаевой — девушки, убитой полковником Будановым, и впервые в жизни столкнулся с трагедией, которая не умещалась в моей голове: Буданов пытал ее, он ее задушил, а потом приказал своим солдатам спрятать тело так, чтобы никто его не нашел. Родители Эльзы жили в лагере беженцев, в одной из потрепанных палаток: их сын был болен, и лежал в углу за занавеской. Возможно, он заболел от того, что случилось с его сестрой. Палатку освещала тусклая лампочка на шнуре. У матери, Розы Кунгаевой, была огромная папка бумаг по делу Эльзы. С мужем Виссой она постоянно ездила на суд над Будановым в Ростов, и это было поразительно: они продолжали бороться несмотря ни на что.

В 2006 году я провел два дня с Рамзаном Кадыровым — писал о нем для Sunday Times. Кадыров пригласил нас с фотографом в свой особняк в Центорое. Когда мы вошли в дом, его родственники совершали суфийский ритуал «зикр», дружно двигались по кругу и произносили молитвы. Мы со всего размаха, без предупреждения, попали в совершенно иной мир. Кадыров настаивал, чтобы его звали Рамзан, был дружелюбен и харизматичен. Мы сидели втроем на кухне, он кормил нас едой собственного приготовления, клал нам на тарелку большие куски мяса. Уже тогда чувствовалось, что стоит ему щелкнуть пальцами, и он получит абсолютно все, что хочет. Иногда мы ждали его часами, а потом ночью вбегал человек, кричал: «Интервью через 15 минут», — и нас сажали в машину, которая мчалась со скоростью 150 километров в час. В поместье у Кадырова жили тигр и лев. Он нам их показывал и, чтобы подразнить зверей, плевал им в морды. Помню, один раз мы остановились в каком-то дворе. Кадыров выпрыгнул из машины и начал считать: «Раз, два, три, четыре». Пока он считал, из-за дома выбегали вооруженные до зубов люди, числом до пятидесяти человек. Потом все эти вояки промаршировали вокруг нас, а Кадыров кричал им «Аллах акбар!», и они хором отвечали. Было понятно, что он считает себя ханом, а всю страну — своими владениями. Его образ многим кажется притягательным: кронпринц, реконструирующий Чечню. Но мир в Чечне построен на крови.

Кадыров харизматичен, но в этом нет ничего особенного: многие авторитарные правители обаятельны. Я рад, что в Чечне сейчас гораздо спокойнее, чем было раньше, но я не верю, что этого невозможно было достичь без диктатуры. Каждый раз, когда я чувствую искушение поверить в сказку о мирных изменениях, я напоминаю себе: эти люди, скорее всего, убили моего друга Наталью Эстемирову. Я много раз общался с ней, когда приезжал в Чечню. Она была невероятно очаровательная и невероятно смелая.

Мне кажется, русские обязательно хотят в кого-то или во что-то верить. Они одержимы грандиозными проектами и не склонны к ежедневному и кропотливому труду. Они грезят о подвигах, хотят с ходу вырастить самую большую в мире свинью или построить самую мощную ракету.

В 2008 году я прошел по Северному Кавказу пешком. Путешествие длилось четыре с половиной месяца — с небольшими перерывами. Идея моя была в том, чтобы дойти от Черного моря до Каспийского. Я хотел стать первым иностранцем, проделавшим подобный путь: насколько мне известно, никто по подобному маршруту не ходил. Я начал свой поход в Сочи и решил завернуть в Абхазию перед тем, как отправиться на восток. Там меня и арестовали по подозрению в шпионаже.

В Сухуми меня допрашивал человек в полосатом костюме, сидящий за столом, на котором была статуэтка Феликса Дзержинского. Он говорил мне: «Ты не репортер, ты один из нас, ты работаешь на MI6». В эту переделку я угодил совершенно случайно: в абхазских горах была деревушка, которую мне хотелось посетить. Но из-за половодья пешком туда было не добраться, и я решил воспользоваться легким самолетом. Я сам, по своей воле, пошел в местную службу безопасности просить разрешения на вылет. Не успел я открыть рот, как меня сцапали. У человека, который меня допрашивал, была папка с моим делом. Вероятно, они завели его, потому что я несколько раз был в Абхазии в качестве журналиста. Меня гоняли по цепочке «хороший полицейский — плохой полицейский». Заводили в комнату, где якобы чего-то ждали другие люди, и я послушно сидел вместе с ними, а потом, совершенно неожиданно, эти люди начинали меня допрашивать. С психологической точки зрения процесс был обставлен безупречно. К счастью, я дозвонился одному из своих московских коллег, он раздобыл номер мобильного министра иностранных дел Абхазии, по которому я позвонил и спросил: «Что здесь, черт возьми, происходит?!» Утром меня отпустили на свободу.

Когда ты не знаешь, к кому обращаться за защитой, то чувствуешь себя неуверенно. В России ты никогда не можешь положиться на закон, ты не знаешь, кто действует во имя справедливости, а кто — против нее. И непонятно, улучшится ли твое положение, если ты начнешь искать защиты у властей.

С точки зрения физической нагрузки путешествие по Северному Кавказу нельзя было назвать особенно тяжелым. Мне не нужны были ботинки с «кошками», альпеншток и ледоруб. Я прошел весь путь в обычных ботинках, ночевал в палатке и пастушьих кошарах. Пастухи оказались очень приятными людьми: кормили сыром, поили айраном, рассказывали байки, показывали тропинки до перевалов. Но они совершенно не понимали, почему я путешествую один. Это такая советская и российская традиция: коллективное мышление, работа и отдых по группам.

В Ингушетии и Чечне я шел по дорогам, не забираясь в горы. Компанию мне составили мои друзья, местные ребята, которых я к тому времени давно знал. Милиция интересовалась мной только в Дагестане, где я три недели шел через горы, — с одной стороны, я в их глазах выглядел полным безумцем, с другой стороны, поскольку местные власти постоянно говорят о том, что ЦРУ помогает фундаменталистам на Кавказе, они, наверное, думали, что британцы не остались в стороне и я тащу боевикам рюкзак, полный денег.

Настоящих боевиков я видел один раз — в этом году, в Верховном суде Кабардино-Балкарии, в Нальчике. 58 исламистов, которых судят за нападение на город в 2005 году. Больше всего меня поразило их поведение во время процесса. Я предполагал, что боевики будут запуганными и даже трусливыми. Но они болтали, хлопали друг друга по плечу, уверенно вели допрос свидетелей. Один из адвокатов сказал мне, что эти ребята были мирными людьми, но перешли к насилию, когда у милиции в начале 2000-х появились варварские методы «перевоспитания»: исламистов насиловали бутылками, поили водкой, выбривали на головах кресты. Но все эти испытания, как мне показалось в суде, только сплотили их, сделали еще увереннее в своей правоте. Подсудимые требовали вызвать свидетеля, одного из бывших министров Кабардино-Балкарии. Они говорили: «Вызовите его поскорее, пока он еще жив». Было понятно, что они имеют в виду: пока наши люди в горах не убили его.

Коррупция в Дагестане превышает все допустимые пределы. Когда я там был в этом году, то встречался с 13-летней Залиной Аюбовой, жительницей Хасавюрта. Ее несколько дней насиловали друзья бывшего одноклассника. История ужасная: девочку похитили, когда она возвращалась домой после диспансеризации. Три дня держали без еды и питья, и только потом один из насильников, Хасим, позвонил ее матери, Мадине, и пообещал показать место, где находится ее дочь, в обмен на обещание, что она никому ничего не расскажет. Мадина нашла Залину лежащей без сознания, на грязной картонке. Она обратилась в милицию, уголовное дело по обвинению в групповом изнасиловании завели довольно быстро, но сразу после того, как дело открыли, к Мадине обратились родственники насильников, предложили 20 тысяч долларов «за молчание». Когда она отказалась, то в ответ услышала: «Мы знаем, куда нам нести наши деньги». И после этого стали твориться странные вещи: один из преступников, поначалу чистосердечно во всем признавшийся, изменил свои показания, заявив, что они были даны «под давлением». Другого мальчика, на которого указала Залина, не арестовывали вообще. Судмедэксперт утверждал, что образцы генетического материала, найденного на теле Залины, не принадлежат ни одному из предполагаемых фигурантов. Несмотря на ходатайство Залины, она не была подробно допрошена. И, если б в историю не вмешались блогеры, а потом и сам президент Дагестана Магомедсалам Магомедов, то дело бы, вне всякого сомнения, замяли.

Коррупция — это не дворцы «новых русских» с золотыми унитазами. Коррупция может исчисляться в человеческих жизнях. Да, она может быть комичной и даже абсурдной, но может и раздавить невинного человека всмятку.

Работа в Москве, как правило, менее интересна, чем могла бы быть. Мы много должны писать о политике, но политический ландшафт в этом городе смазан. В этой политике нет никакой страсти, да и самой политики, по существу, в России нет. Есть махинации, есть битвы за место наверху, есть возня бульдогов под ковром. И мало чего конкретного, человеческого, эмоционального.

Меня всю жизнь привлекала периферия, далекие края. Здесь, в Москве, я — взаперти.

Я был в Беслане, когда террористы захватили школу. Я видел, как сотни людей стоят вокруг здания в надежде узнать хоть что-то о своих родных и близких, оказавшихся в заложниках. Позже я видел, как из этого здания на руках выносят покрытых грязью и кровью детей. Это было ужасно, но я как-то держался. Потом, около городской больницы, я увидел, как одной женщине сказали, что ее ребенок только что умер. Она осела и закричала страшным, звериным криком. Я и сейчас иногда по ночам просыпаюсь от этого крика. Когда я вернулся из Беслана в Москву, мне показалось, что со мной все нормально. Но однажды вдруг на кухне разрыдался — еле смог остановиться. Потом поехал в Киргизию, где две недели скакал на лошадях и ни с кем, кроме лошадей, не общался. Но это ведь история не обо мне, да? Я-то поехал кататься на лошадях, а эти люди остались со своей бедой.

В последний раз я приехал в Беслан в 2011 году, в рамках своего проекта «Меч или самовар», серии статей для журнала Foreign Policy. Суть его заключалась в том, чтобы повторить часть маршрута, который я тремя годами раньше прошел пешком. Меня поразило, что в Беслане стало только хуже. Люди измучены бесконечной печалью. Я разговаривал с Сусанной Дудиевой, главой комитета «Матери Беслана». Наверное, я ожидал, что трагедия, которая случилась с детьми, сделает их родителей великими пацифистами. Но нет, этого не произошло. Я ее спросил: «Вы ведь не хотите выслеживать родственников тех ингушских боевиков, что держали ваших людей в заложниках? Вы не желаете им смерти и не хотите сжечь их дома, как это делается в Чечне?». А она ответила: «Именно этого я и желаю». Это удваивает масштабы этой трагедии.

Мой пеший поход, несмотря на то что был тяжелым и длинным, был в то же время моментом абсолютной свободы. Пешее передвижение делает путешествие более человечным и как-то снижает чувство страха. Когда я проехал весь маршрут за один месяц, то это был месяц горести и горечи, честное слово. Для меня стало неприятным открытием то, что дела на Кавказе стали хуже. В промежутке между 2005 и 2009 годом было некое подобие затишья: в Москве прекратились теракты, боевики были менее активны, а в 2010 году все вернулось на прежние места. Конечно, в большей части насилия на Северном Кавказе виновны боевики. Но вместо того чтобы думать только о том, как бы их замочить, Кремлю нужно сделать так, чтобы мирные жители не пополняли их ряды. Пока же на Кавказе царит «идеальный шторм», обстоятельства складываются самым неблагоприятным образом: убийства и пытки со стороны спецслужб, высочайшая безработица, чудовищная коррупция, подтасовки на выборах, спесь местных властей.

Иностранному корреспонденту, работающему в Москве, нужно быть очень осторожным, чтобы его статьи не превращались в карикатуру: «100 причин, которые делают Россию полным дерьмом». На самом деле здесь много хорошего.

Русский императив — очень полезная штука. В английском нужно нагромождать безумные конструкции, чтобы не показаться грубияном. Скажешь: «Дай сигаретку», — и тебе запросто могут дать по башке.

Россия сводит меня с ума, но я ее люблю.

Клиффорд Леви, шеф московского бюро The New York Times, двукратный лауреат пулицеровской премии:

В 2006 году я приехал в Cанкт-Петербург вместе с женой и тремя детьми. Мы жили в этом городе год: я учил русский, занимаясь с учителем по шесть часов ежедневно. Когда учишь иностранный язык, очень полезно попадать в неприятные ситуации. Приведу пример: когда я начал говорить по-русски, то пошел в театр и попросил в кассе два билета. Кассирша сказала: «У вас есть четыреста рублей?» И тут я в ужасе понял, что не понимаю, что значит «четыреста». Мне было неимоверно стыдно: кассирша раз за разом произносила слово «четыреста», но ситуацию это не улучшало. В итоге она написала число «400» на бумаге, и с тех пор я никогда его не забывал. мы с семьей всегда жили в нью-йорке и никогда — за границей. Россия, хоть местами и похожа на США, для приезжего человека выглядит несколько странно. Свою первую статью здесь я написал летом 2007 года. Она была посвящена тому, что летом отключают горячую воду.

Через год жизни в Санкт-Петербурге я суммировал свои впечатления: русские по характеру похожи на погоду. В Петербурге солнце светит либо 19 часов, либо 4. Так и русские — они могут быть предельно холодными и закрытыми, а могут — непредсказуемо радушными.

Для иностранного корреспондента обыденные ситуации, которые в Нью-Йорке казались бы скучными, в Москве приобретают экстремальный оттенок. Ты всегда попадаешь в неожиданные передряги. Даже когда я еду за рулем и меня останавливает милиция, то не знаю, чего они хотят: все-таки взятку или просто проверить документы.

В Москве совсем нет этнических районов: грузинского, таджикского, даже еврейского нет. Меня это страшно разочаровало.

В США, если ты приходишь в театр, ты не обязан сдавать верхнюю одежду в гардероб. Ты можешь, конечно, ее сдать, но никто не запретит тебе в ней остаться. В России я с удивлением выяснил, что гардеробщица приходит в ярость, если ты попытаешься прошмыгнуть мимо нее в своей куртке. Опять же сменная обувь. Такого понятия в Штатах просто не существует. Когда нашим детям в школе велели принести сменную обувь, мы некоторое время вообще не могли понять, о чем идет речь. В США ты можешь зайти в школу в уличной обуви в любое время и в любую погоду, даже если на улице грязь по колено пополам со снегом.

Мое самое большое разочарование состоит в том, что американцы до сих пор не до конца понимают, как устроена жизнь в России. Они уверены, что здесь до сих пор Советский Союз. Я сто раз писал в своих статьях о том, что в Москве и в Санкт-Петербурге есть супермаркеты, где можно купить продукты со всего света, американцы до сих пор спрашивают: «Так, мы все поняли, но как в Москве с помидорами?» Образ дикой страны, сформированный еще во времена холодной войны, засел в мозгу стандартного американца настолько глубоко, что пройдет не один десяток лет, прежде чем что-то поменяется.

Русские любят арбузы, и это многим в США кажется удивительным: в конце концов, Россия ассоциируется в их сознании с северным климатом, а арбузы — со средиземноморскими жаркими странами. Ваша аргументация тоже не вполне привычная: когда я спрашивал, почему люди так любят арбузы, неизменным ответом было: «Арбузы очень полезны для здоровья». Прожив пять лет в России, я и сам начал есть арбузы. Хотя, если честно, дыни мне нравятся больше. В особенности дыни-«торпеды».

Я ни разу не сталкивался с антиамериканскими настроениями в России. Да, существует государственная политика, в которой эти настроения считываются, но простой народ относится к американцам очень доброжелательно. В отличие, скажем, от леваков в Лондоне, которые американцев просто ненавидят.

Мне приходилось разговаривать с чиновниками, которые относились ко мне подозрительно, изначально считая, что, если я журналист, то точно взяточник. Меня обвиняли в том, что я шпион, плотно сотрудничаю с Госдепом и тому подобное. Никогда и никому в США не пришло бы в голову заранее решить, что если ты журналист, то ты продажен по определению.

В 2008 году Юрий Лужков подал на меня в суд. Я писал статьи о том, как устроена российская власть, и в частности упомянул, что Лужков поддерживает сепаратистов в бывших советских республиках и расходует городской бюджет за пределами Москвы: в Крыму, Абхазии, Молдове. Он тратил деньги, принадлежавшие, грубо говоря, городу, и мне это показалось удивительным. Натурально, статья об этом Лужкову не понравилась. Он подал иск о защите чести и достоинства, который я немедленно проиграл. Лужков не настаивал на денежной компенсации, но требовал, чтобы мы вывесили текст с решением суда в нашем блоге. Мы так и сделали, но, думаю, наши читатели все поняли. Послушайте, судья провел разбирательство за 17 минут! Я даже не расстроился, что проиграл этот суд: шансов на победу у меня изначально не было.

В прошлом году мы с Эллен Бери написали серию статей под общим названием «Превыше закона», за которую получили в итоге Пулицеровскую премию. Ни одна из тем, которые мы поднимали, не была радостной. Мы писали о давлении на журналистов, о коррупции, о злоупотреблении властью. Если ты пишешь на подобные темы, то рискуешь впасть в депрессию и пессимизм, задаваясь одним простым вопросом: «Как люди, облеченные властью, могут так себя вести?» С другой стороны, мне не хотелось бы рисовать будущее России в мрачных тонах: в этой стране много молодых разумных людей, которые могут изменить ситуацию.

Я писал про мэра Иркутского поселка Листвянка Татьяну Казакову. На окраине ее поселка расположен пансионат с засекреченным списком посетителей и вооруженной охраной на воротах. Как выяснилось, этот пансионат находится в ведении ФСБ. Во время строительства крупного объекта на территории пансионата был задет водопровод, что поставило под угрозу теплоснабжение всего поселка. А температура — 30 градусов ниже нуля. Татьяна подала иск против пансионата, попросила областного прокурора возбудить уголовное расследование. Уголовное расследование действительно начали — против самой Казаковой. Более 25 агентов углубились в биографию Казаковой, не обойдя вниманием ни одну сторону ее жизни. В терминологии самих сотрудников ФСБ это называется «контрразведывательной операцией». Сотрудники спецслужб с автоматами совершали налеты на дома ее сотрудников. По данным судебных протоколов, было допрошено более 250 свидетелей, собрано 67 томов доказательств. Казаковой предъявили обвинение в финансовых махинациях и нарушениях во время выборов, которые парадоксальным образом прошли за два года до описываемых событий. В марте 2008 года женщину поместили в СИЗО, и два с половиной года она была лишена всяких контактов с мужем, матерью и тремя детьми, в том числе с 15-летней дочерью, страдающей тяжелым неврологическим заболеванием, нейрофиброматозом. Уже после моей первой попытки поговорить с представителями ФСБ о деле Казаковой, я понимал, что дело нечисто: эти люди говорили со мной, мягко говоря, неохотно, и утверждали, что «суд во всем разберется». Только после моей публикации Казакову освободили под залог (в итоге суд приговорил ее к штрафу 600 тыс. рублей, пяти годам и девяти месяцам условно, а также запретил работать на муниципальной и госслужбе 2,5 года. — Esquire).

Про случай Казаковой мне рассказали в иркутске, куда я приехал писать об общественной организации «Байкальская экологическая волна». Год назад ГУВД по Иркутской области возбудило уголовное дело против этой организации по факту использования нелицензионного программного обеспечения. Иркутские активисты утверждали, что экологов преследуют за их позицию в истории с попыткой запуска вредного производства ЦБК на озере Байкал. Дело было возбуждено по статье 146 УК РФ («нарушение авторских и смежных прав»). Компьютерное оборудование было изъято у общественной организации на проверку в конце января 2010 года, и экологи обратились к компании Microsoft с тем, чтобы они подтвердили факт покупки программ. Я общался с представителями Microsoft и в России, и в США, поскольку практика давления на НКО, когда их обвиняют в использовании нелицензированного программного обеспечения, грозила стать повсеместной. Моя статья на эту тему вышла в воскресенье.

В понедельник мне позвонили из головного офиса Microsoft в Вашингтоне, и представитель по связям с общественностью сказал, что в компании было решено настоятельно не рекомендовать своим адвокатам принимать хоть какое-то участие в уголовных и судебных процессах, связанных с компьютерным обеспечением. И, самое главное, в Microsoft приняли решение о предоставлении бесплатной лицензии на свои программы для всех НКО и оппозиционных газет, что автоматически уничтожало саму вероятность возбуждения уголовного дела по обвинению в пиратстве против любой российской НКО или оппозиционного издания. Microsoft заявила, что любое компьютерное обеспечение, которым пользуется подобная организация, априори легально. Россия, вне всякого сомнения, не уникальна: в американских газетах мы тоже постоянно пишем о коррупции, о злоупотреблениях. Другое дело, что случаи насилия в отношении журналистов в тех же США встречаются крайне редко. Давление бывает, избиения — нет.

Я брал интервью у журналиста Михаила Бекетова, и это было ужасно. Когда он открывает рот, то не может сказать ровным счетом ни-че-го. Ты задаешь ему вопрос, у тебя возникает полное ощущение, что он тебя понимает, а потом он начинает отвечать, но ты не можешь разобрать ни единого слова. Ни одного слова, одни невнятные звуки. Его лишили голоса — во всех смыслах этого слова. Люди, которые его избили, подвергли его самой жесточайшей цензуре из всех возможных. Наверное, Бекетова пытались убить, но даже если это и не так, то преступники все равно добились успеха, отобрав у него свободу слова. Вдобавок он потерял одну ногу и пальцы руки. И то, что люди, совершившие это преступление, избежали малейшего наказания, наглядным образом демонстрирует тот факт, что власти не заинтересованы в расследовании преступлений против журналистов.

История коррупции в России насчитывает не одну сотню лет — я читал о ней у Гоголя и у других классических русских авторов. Мне кажется, ваша коррупция прочно интегрирована в обыденную жизнь, люди к ней привыкли и не считают ее чем-то особенным, потому что целиком и полностью ее принимают. Конечно, коррупция есть и в Америке, но ее гораздо меньше. Причин тому две: во-первых, судебная система в США действительно независима, и если гражданин столкнется с коррупцией, то может отстоять свои интересы в суде. Во-вторых, пресса в США может писать о коррупции без того, чтобы на автора статьи оказывали давление, угрожали и мстили. Я уверен, что положение дел в России не изменится, пока не будет построена объективная система правосудия, а журналистам не разрешат делать их работу так, как положено. И пока будет действовать система подцензурного телевидения, коррупция побеждена не будет.

Мари Жего, шеф-корреспондент московского бюро Le Monde:

В первый раз я приехала в вашу страну еще при Брежневе: после учебы в Сорбонне меня отправили на стажировку в педагогический институт города Пятигорска, поскольку Франция была единственной страной, у которой был договор с СССР на «поставку» преподавателей французского языка. С точки зрения снабжения ситуация в той России была совершенно неприличной: в магазинах не было практически ничего, кроме сухарей и молока. Я удивлялась тому, что очень сложно найти масло: вроде бы молоко есть, его полным-полно, а масла — нет. Но были продуктовые заказы: сотрудники института получали творог и фасоль, и я впервые поняла, что есть категории привилегированных людей, которые кое-что да получают. У меня была огромная по тогдашним меркам зарплата — почти 300 рублей в месяц. А некоторые мои друзья получали по 120 и 180 рублей.

Когда я приехала в Пятигорск, в аэропорту меня встречал сотрудник института, который сразу сказал, что категорически запрещается продавать помаду, духи и джинсы, как делали некоторые мои предшественники. Я его очень внимательно выслушала и заверила, что ничего подобного в мои планы не входило. Через неделю этот же сотрудник постучался в дверь моей комнаты и предложил выпить чаю. Я согласилась. Мы сели пить чай, а через минуту он спросил: «А у вас есть помада, духи и джинсы на продажу? Я куплю». Тогда я сразу поняла, что в жизни каждого российского человека присутствует элемент шизофрении.

После стажировки я вернулась во Францию, и в следующий раз увидела Россию в 1991 году. Я тогда уже работала в газете, в Москве случился путч, и меня срочно отправили сюда. Го­род был в совершенно жутком состоянии, как во время войны. Не было освещения, не хватало бензина. Меня потрясло, что люди, состоявшие на каких-то хороших должностях в научных институтах, были вынуждены подрабатывать водителями или распродавать за копейки свои вещи. Рубль девальвировался, но некоторое время цены оставались очень странными: например, билет на самолет до Киева стоил меньше, чем такси до аэропорта.

С одной стороны, в 1991 году людям было легче, потому что они чувствовали себя свободными. Cистема рухнула, потому что она была не в состоянии кормить людей. Проблема в том, что взамен, судя по всему, граждане ничего не получили, иначе бы они не выбрали сходную схему правления.

В Свердловской области есть город Асбест. Я ездила туда делать репортаж. Обычно перед поездкой я заранее созваниваюсь с кем-то из местных журналистов и прошу их о помощи — иностранному корреспонденту довольно сложно договориться о встрече с людьми самостоятельно. Журналистка из Асбеста все прекрасно организовала, но когда я приехала, она мне сказала, что почти все, кому она звонила по моему поводу, говорили одно: «Скорее всего, эта француженка не журналистка. Она шпионка». Похожая вещь случилась со мной, когда я пересекала границу России и Абхазии. Все мои документы, включая визу, были в полном порядке, и в Абхазию меня выпустили без проблем. Но когда я возвращалась обратно и уже прошла паспортный контроль, пограничник остановил меня и стал расспрашивать: «Кто вы? Чем занимались в Абхазии?» Я ответила: «Я журналистка, встречалась в Сухуми с обыкновенными людьми». Но он сказал: «Нет. Вы — шпионка». Я не думаю, что он сам до конца верил в то, что говорил, но в последнее время к нам относятся по-другому. Раньше с нами все охотно разговаривали и ни в чем не подозревали.

Меня удивляет, что я вижу старые советские рефлексы даже у тех, кто родился и вырос после распада Союза. Когда я путешествую по провинции и для своих репортажей опрашиваю людей на улице, то они меня так боятся, это что-то невероятное! Как будто я — агрессор.

Несколько лет назад я заметила, что люди не улыбаются и не здороваются со мной даже в моем собственном московском подъезде. Сначала мне это показалось странным. Потом, в книге Максима Кронгауза «Русский язык на грани нервного срыва», я прочла очень интересную вещь. Я не помню дословно, но смысл состоит в следующем: на Западе люди здороваются друг с другом, чтобы продемонстрировать отсутствие дурных намерений. Когда я говорю вам «Bon jour», то это признак того, что все в порядке. В России, утверждает Кронгауз, все устроено иначе, и если незнакомый человек здоровается с тобой, это значит, что что-то не так, и для собственной безопасности стоит его проигнорировать.

Я люблю делать репортажи об обычных людях, живущих в провинции. В Удмуртии, в селе Бабино, я познакомилась с замечательной женщиной, Надеждой Фоминой. Она одновременно фермер, заведующая библиотекой и депутат Бабинского сельсовета. Надежда рассказывала удивительные вещи. Например, глава района не хотел, чтобы она выставляла свою кандидатуру на выборы. Для начала он лично срывал все ее листовки, а затем убедил жителей села Бабино перестать с ней здороваться. После того как она победила на выборах, с ней стали здороваться заново.

Я много езжу. Была, например, в Твери. Я приехала туда на замечательном «Сапсане»: удобный, быстрый поезд. Прибываю в Тверь и вижу, что на вокзальной площади нет ни одного такси, потому что мэрия запретила таксистам парковаться у вокзала из соображений безопасности. Возле вокзала — огромная лужа. Пятьсот метров, с чемоданом в руке, я иду по непролазной грязи, и это, конечно, громадный контраст в сравнении с «Сапсаном». Потом я прихожу в очень приличную с виду гостиницу, куда я предварительно звонила и спросила, есть ли в номерах wi-fi. По телефону мне ответили: «Да, конечно!» Но когда я задаю тот же вопрос лично, мне говорят: «И да, и нет». То есть может связь будет, а может — нет.

И в России, и во Франции люди ждут слишком многого от государства, и разочаровываются, когда государство не может им помочь. Эта позиция, в принципе, неправильна: люди должны больше рассчитывать на свои собственные силы. Я писала про пожары в России, и о том, как сеть добровольцев помогла потушить горящие леса. Очень интересный и показательный опыт.

В некоторых сферах у вас государство отсутствует в принципе. Мы все знаем про смерть депутата партии «Справедливая Россия» Максима Головизнина прямо возле дверей Института хирургии имени Вишневского. Похожий случай был с одним моим другом, который работал в Москве. Год назад он умер. Да, у него были проблемы с сердцем. Возможно, ему стоило пройти более детальное обследование. Но факт остается фактом: ему стало плохо, он пошел в ближайшую больницу, а там не оказалось дефибриллятора. Пришлось идти в другое место, время было потеряно, и он скончался. Это недопустимо.

Здесь есть целая армия холопов. Возьмите водителей и охранников, которые ждут своего хозяина — в машинах, прямо у дверей ресторанов. Мотор, конечно, включен. Они смотрят кино или спят. Их — куча. Я видела такие картины только в России. Что это за работа? Что это за статус? Какие-то средневековые понятия, очень напоминающие «День опричника» Владимира Сорокина. То есть, с одной стороны — стремление к модернизации, с другой — средневековое мышление.

Россия — очаровательная страна, неординарная. Как гречка. Пробуешь — странный вкус. Привыкаешь — нравится.

В декабре прошлого года в Москву приезжал премьер-министр Франции Франсуа Фийон. Мне позвонили из посольства, пригласили на пресс-конференцию и сказали: «Вы должны быть на месте в 12:00. Пресс-конференция начнется в 16:00». То есть я должна была четыре часа сидеть в комнате без мобильного телефона и интернета. Я решила не ходить на эту пресс-конференцию — и очень хорошо сделала, потому что началась она в 18:00. И вся эта потеря времени связана с навязчивой боязнью за безопасность. Я понимаю, что теракты в России — реальность, но подобные меры кажутся мне чрезмерными. Какой журналист придет в посольство с бомбой и пистолетом?!

Поведение российской власти кажется мне противоречивым: в их руках сила, деньги, люди. Несмотря на это власть — боится. А чего им бояться, если у вас нет оппозиции и нет никакой угрозы их положению?!

Считать, что я могу что-то изменить при помощи своих статей о России, было бы, с моей точки зрения, чересчур идеалистично. Но очень важно быть свидетелем тех изменений, которые происходят, и фиксировать их, хотя они, на первый взгляд, трудно поддаются измерению, поскольку происходят прежде всего в мозгу.

Мне кажется, что в России очень много «светлых голов», и мне жалко, что их потенциал не может быть полностью реализован. Причина, наверное, в общей неорганизованности, и еще в том, что у российского человека чувства выше разума. Во Франции популярна философия Декарта, а у вас все устроено ровно наоборот: люди эмоциональны до эксцентричности.

Дело было на Украине. Я звоню адвокату, который занимается делом об убийстве журналиста Георгия Гонгадзе, и спрашиваю: «Вы согласны поговорить со мной о подробностях дела?» Он отвечает: «Да, конечно, обязательно приходите!» А когда я пришла к нему, то он сразу сказал: «Я ничего вам не скажу!» В сущности, это типичное российское поведение.

Я следила за делом Ходорковского. Мне кажется, что первый процесс для людей был оправдан: «Ты, олигарх, всех обокрал, вот и сиди». Второй процесс был, что называется, чересчур: сгорбленный прокурор, особенно смешной на фоне хорошо подготовленных адвокатов, у каждого из которых был современный компьютер. А этот прокурор сидел сутулый, за стопками бумаг, что-то все время искал в этих бумагах, и не находил. Было сразу понятно, что это не суд.

Ты можешь быть страшно недоволен российской действительностью, но когда ты отсюда уезжаешь, на тебя наваливается тоска.

Я не очень верю в эту модернизацию. О модернизации шла речь еще во времена Столыпина. Кое-что получилось, но немного.

Если Путин пройдет на третий срок, то страну ждет такая же стагнация, как при Брежневе: ничего плохого, но и ничего хорошего.

В этой стране было много больших перемен. Не всегда к лучшему. Это очень хорошо, что между этими переменами людям дается небольшая передышка.

В России действует такой принцип: зачем делать что-то просто, если можно сделать сложно? Здесь все устроено так, чтобы осложнять жизнь людей. Возьмите тот же «Сапсан». Шикарный поезд. Останавли­ва­ется в Твери. Нет никакой отметки о том, где какой вагон останавливается. Люди судорожно бегают по перрону, ищут то первый, то восьмой вагон. А потом я вижу, как приезжает электричка. Все люди, одним махом, спускаются с платформы на рельсы и переходят по ним на другую платформу. На протяжении всей сцены рядом стоит милиционер, преспокойно курит сигарету и смотрит на все это абсолютно равнодушно. Это — Россия.