Экономика у нас намного примитивнее, чем человеческий капитал

На модерации Отложенный
 
Из интервью декана экономического факультета МГУ Александра Аузана порталу «БИЗНЕС Online». Полностью всю беседу можно прочесть на сайте издания.



— Как вы относитесь к прогрессивной шкале налогообложения?

— Я к ней отношусь спокойно. Сейчас объясню почему. На мой взгляд, почему хорошо, что этот вопрос обсуждается? Он позволяет различать политические партии в России. В мире левые и правые политические партии различаются по их отношению к налогам. Правые партии полагают, что человек должен платить только за себя, а левые — что еще за бедных и нетрудоспособных. Исходя из этого дискуссия о том, какая шкала налогообложения должна быть — плоская или прогрессивная, свидетельствует о том, что у нас есть политическая жизнь.

Я не являюсь горячим сторонником прогрессивной шкалы. Почему? Я считаю, что главный способ установления социальной справедливости в финансовой сфере — это не ограничение доходов, а ограничение расходов на роскошь. Вот ничего страшного не вижу в том, что человек получил высокий доход, если он намерен его, например, инвестировать. Даже нынешняя плоская шкала уравновешена налогами на имущество, налогами на роскошь, но, на мой взгляд, недостаточно. В особенности если говорить о налогах на недвижимость. Важно, чтобы люди не меньше получали, а больше вкладывали и развивались. Если уж вводить налог на роскошь, то он должен быть таким, чтобы заставлял людей не яхты покупать, а заводы строить. Вот и все.

— Зарубежный бизнес продолжает стремительно сокращать инвестиции в российскую экономику. Так, за первое полугодие 2018 года приток прямых иностранных инвестиций, то есть вложений в реальный сектор в виде открытия бизнеса или покупки доли в предприятиях, обвалился в 2,4 раза до 7,6 миллиарда долларов. Напротив, бегство капитала из России заметно ускорилось: по данным ЦБ, чистый отток капитала из России в январе-августе 2018 года вырос в 2,8 раза до 26,5 миллиарда долларов. Если у нас все так стабильно, почему от нас бегут инвесторы, лучшие кадры и деньги?

— Я думаю, что причины разные. Если вы говорите, например, об инвесторах, то Россия сейчас годится для коротких рисковых инвестиций, и при этом они ожидают все больших премий за риск. Из-за последних жестких санкционных пакетов Россия стала токсичной страной. По некоторым направлениям стало просто опасно работать, поэтому реакция инвесторов вполне понятна и предсказуема.

Если говорить об оттоке мозгов, то тут более сложная история. Этот отток идет давно, и главная его причина в том, что экономика у нас намного примитивнее, чем человеческий капитал. Когорты нашего способного молодого поколения не умещаются в нашей плоской экономике, а более развитые и активно растущие экономики, как магнитом, вытягивают их к себе. Де-факто максимальный отток был где-то году в 2012–2013-м. После 2014 года и начала геополитических напряжений нашим людям все труднее находить себе применение в Европе и Северной Америке. Может быть, это не так касается Дальнего Востока и Восточной Азии, но там культурный контраст очень сильный. Тем не менее отток идет. И чтобы его приостановить, нам нужно не только готовить высококлассный и перспективный человеческий капитал, но и создавать адекватный внутренний спрос на него, вместе с хайтековскими компаниями организовывать новые сектора экономики.

Если говорить о прямых инвестициях и долгосрочных вложениях, то надо понимать, как в стране устроена институциональная среда. У нас институты главным образом так называемого экстрактивного типа. Они позволяют извлекать ренту, выжимать ее хоть из камня — административную, монопольную, естественную, и так далее. Это практически всегда тесно связано с тем, какие у вас отношения с властью, есть ли там завязки, как вы соотноситесь с регуляторами. В такой среде иностранному инвестору работать очень тяжело — не потому, что он не любит получать ренту (ее любят получать все), а тяжело ему потому, что он в такой среде с огромным трудом ориентируется и крайне ограничен в возможностях прогноза и маневра.

Если бы у нас были институты так называемого инклюзивного типа, которые подстраиваются под интересы и нужды инвестора, под высокое качество человеческого капитала, то, конечно, была бы другая история. А наша среда довольно размытая и рассчитана на другой вид доходов.

— Тем не менее президент говорит, что нам нужно расти темпами выше мировых…

— То, что темпы повышать надо, — это правда. Для этого есть как минимум две фундаментальные причины. Первая. Для людей, которые больше думают про устройство экономики, я бы сказал так: учтите, что в экономике с плохими институтами доходы сверху вниз протекают очень плохо. Поэтому при темпах в 1,5–2 процента вверху будет наблюдаться как будто бы рост, а внизу ухудшение, что чревато накоплением там взрывоопасного социального материала.


Вторая. Для людей, которые думают о позиционировании России в мире, скажу так: посмотрите, мы сейчас имеем 3 процента в мировом ВВП по паритету покупательной способности. Несколько лет назад мы имели 4 процента, СССР — 10 процентов, и сегодня мы находимся в стадии геополитического, геоэкономического столкновения со страновыми группировками, которые в сумме имеют 50 процентов мирового ВВП. СССР, имея 10 процентов — и столько же на союзников, что в сумме давало 20 процентов — проиграл! Если вы хотите иметь громкий голос, вам нужно иметь экономическую мускулатуру. И если мы не будем увеличивать темпы роста, то наша мускулатура будет дряхлеть, и очень скоро в мировом ВВП мы будем иметь уже не три, а 2,5 процента и далее по убывающей.

Как его поднять? Это очень трудно, и я об этом уже говорил. Мне кажется, единственное, к чему пришли, — решили, что на раскачку роста деньги будут тратить государственные. Может быть, постараются через облигации вовлечь в стимулирование этого роста деньги населения, предлагая ему условия более выгодные, чем госбанки. Облигации государства — это примерно такой же уровень доверия, как и госбанки, поэтому шансы есть. Институты под это тоже надо выстраивать, и тут уже кое-что делается. Стратегия, которую объявил Алексей Кудрин в качестве главы Счетной палаты, делает из этой организации институт стратегического контроля за экономическим развитием, что, с моей точки зрения, очень правильно.

— Тут мы подошли к цифровой экономике, о которой сегодня много говорит и Путин, и правительственные чиновники. Согласно мировому рейтингу цифровой конкурентоспособности IMD, Россия заняла 40-е место из 63, по шкале технологий — 43-е, а по готовности к будущему и вовсе 51-е. Как следует из данных индекса Bloomberg Billionaires Index, тройку самых богатых людей в мире также составляют представители IT-бизнеса — это глава Amazon Джефф Безос, основатель Microsoft Билл Гейтс и основатель «Фейсбука» Марк Цукерберг. У нас же не только тройку, но и десятку составляют представители сырьевого олигархата. И как же будет реализовываться этот посыл президента?

— Начнем с того, что мы имеем дело с накопленной технологической отсталостью. Отставать мы начали еще в советские годы. Были лидерами в 50–60-е, а уже с конца 70-х начали сдавать позиции. В 90-е сдавали стремительно, в нулевые процесс несколько затормозился. В общем, мы имеем дело с большой и давней проблемой. Почему именно цифровая экономика? Мы не успели здесь так отстать! Это новое явление, и у нас есть две хорошие ступеньки для вхождения в этот процесс.

Первая. Для вступления в этот процесс чрезвычайно важно наличие математической науки. По поводу чистого программирования еще неизвестно, сохранится ли оно в нынешнем виде через 10–15 лет, а вот математические алгоритмы будут очень нужны. Мы же по математике сохраняем очень сильные позиции в мире. В частности, наш родной МГУ. По исследованию Bloomberg, МГУ занимает 1-е место в мире и по математической подготовке экономистов. Это наше очень сильное и важное преимущество.

Второе. У нас есть культурное преимущество, которое позволяет реализовывать планы цифровой экономики. Если мы посмотрим на наше не столь отдаленное прошлое, ну, скажем, начиная с Николая Лескова, с его Левши, то увидим, что трагедия этого героя повторялась у нас весь ХХ век. Мы можем подковать блоху, но не можем заставить блох танцевать. Массовое производство подкованных блох — это уже не наше. Зворыкин делает телевизоры здесь — коммерческий эффект от телевидения получается там. Жорес Алферов придумывает входы в телекоммуникационные сети здесь, а основные эффекты от новых видов связи получает не «Ростелеком». У нас в России хорошо получаются уникальные нестандартные мелкосерийные вещи. Как только нужно было производить стандартное, нас обыгрывали самые разные страны: Германия, Англия, Америка, Япония, Китай и так далее. Поэтому я говорю, что в ХХ веке мы смогли сделать атомную электростанцию, ледокол, разные виды бомб, запустить спутник, многое другое, от чего мир был в восторженном изумлении, и не смогли сделать автомобиль, телевизор, холодильник и персональный компьютер.

Так вот, возвращаясь к нашим преимуществам в цифровой экономике, скажу так: одно из важнейших ее направлений — это возможность производить индивидуализированные вещи с издержками как при массовой серии. Это мы вполне сможем сделать, если обеспечим институциональный режим, когда небольшие коллективы людей через глобализированные платформы будут способны напрямую выходить на мировые рынки.